Настроение портилось, я начинала плакать. Мама прижимала меня к себе, к своему всегда прохладному телу.

— Да что ты, маленькая, да что ты, господь с тобой!

Сквозь слезы я поверяла ей свои страхи.

— Вот глупышка. Наслушалась взрослых разговоров. И вовсе это тебе ни к чему. Спи, Наташка-букашка, все будет хорошо, все будет хорошо…

Уговаривая, сама засыпала на полуслове. А я таращилась на луну в окне, круглую, резко очерченную по краям, словно в черной бумаге прорезали светящийся кружок.

Наступала тишина с неумолчным звоном цикад, таким густым, что временами он становился как бы и неслышным. Тогда я поворачивалась к стене и засыпала. Проснувшись поутру, обнаруживала возле себя пустое, давно остывшее мамино место.

Бытие. — Пожар. — Собачий остров. — Седьмое общежитие. — Нансеновский паспорт

Небольшая русская колония на Антигоне была на редкость спокойной и дружной. Сколько всего народу проживало в монастыре, сказать не могу. В доме было несколько подъездов, два этажа, и заселить их постарались плотно. Постепенно многие перезнакомились, стали дружить семьями. У нас часто бывали Олсуфьевы с девочками Никой и Женей. Девочки смотрели свысока, играли в наши игры снисходительно, словом, задирали носы.

Заглядывали на огонек и Херасковы, семейство бывшего учителя гимназии. Учитель и адвокат работали в порту грузчиками.

Все понемногу устроились. Женщины большей частью, как мама и тетя Ляля, кельнершами. Сын старухи Рыжовой подметал теннисный корт в английском консульстве. Волжанинов, тот молодой офицер, что приехал с женой и сыном без всяких вещей, заменил в ресторане дядю Костю, когда тот сделался рыбаком.

Славные они были, эти Волжаниновы. Никогда не ныли, всегда всем были довольны. А самым необходимым постепенно обзавелись. Еще, помню, бабушка всегда отдавала Волжаниновой маленькие Петины вещи для их сыночка Митеньки. Это вообще было принято — передавать не до конца изодранные детские вещи следующему поколению. Мы с Мариной донашивали платья Жени и Ники, и ничего постыдного или предосудительного в этом никто не усматривал.

Летом, после дневной жары, население дома выбиралось из душных келий на посиделки. Устраивались не на самом дворе, — там, кроме каменных плит, плотно пригнанных, ничего не было. Зато поодаль находилась обширная площадка, засаженная по краям акациями. Под ними и рассаживались на принесенных табуретках и скамеечках, рассказывали новости, судачили. В вечернем воздухе далеко разносились крики неугомонных детей.

Нам-то на острове жилось привольно. Море, здоровый климат, много зелени. Но взрослые были отрезаны от всего мира, им даже в свободное время сходить было некуда, кроме как выйти за ограду монастыря и постоять немного. Из всего необъятного пространства Земли им остался дом, двор, с трех сторон окруженный полутораметровыми стенами, да повыше, на вершине невысокой горы, господствующая над островом церковь. И только с одной стороны ограда была то ли не достроена, то ли разрушена временем. Перешагнув через валяющиеся там и сям поросшие травой и кустами ежевики камни, можно было по узкой тропинке отправиться на все четыре стороны, но метрах в пятидесяти, внизу, начиналось море.

С наступлением дождей наш детский сад закрывался, поляна, где мы водили хороводы, превращалась в одну сплошную лужу. Мы сидели по домам и безумно радовались забегавшей навестить питомцев Лизе.

Как она пережила первую зиму — не знаю, но на вторую попросила маму и тетю Лялю помочь устроиться кельнершей в ресторан. В ресторане она проработала два месяца, а потом приключилась с ней странная история. Зачастил за ее столики молодой, элегантный турок. Зачастил и зачастил, — мало ли их хаживало в русские рестораны? Но, как выяснилось, не русская кулебяка произвела на него неотразимое впечатление, а русская девушка Лиза. И вот без обиняков и предварительных ухаживаний он предложил ей руку и сердце, добавив, что в случае отказа умрет от тоски. Турок был хорош собой, богат, знал несколько европейских языков и был дипломированным инженером. Он поклялся Лизе никогда не заводить гарема и любить ее одну до скончания века. Лиза недели две ходила заплаканная, приходила советоваться, деликатно сморкалась в платочек, опущенная головка ее выражала полную растерянность. Потом все же вышла замуж за турка и уехала в Константинополь.

Ранней весной в доме случился пожар. Отопления в монастыре не было. В холодные дни обогревались мангалками. Внутрь накладывались угли, они перемигивались, мерцали, распространяли тепло. Мы любили смотреть сквозь дырочки мангалки на «груды сказочные злата», но бабушка предпочитала, чтобы мы держались подальше от кажущегося безобидным огня.

И вот кто-то оставил свою мангалку без присмотра. Мангалка выбросила уголек. Жестянка под нею была худая, пол загорелся, и — пошло полыхать.

Стояли прозрачные зеленоватые сумерки. На фоне бездонного неба роскошно сияла озаренная внутренность дома, будто бальный зал. Мы сидели среди выброшенных на каменные плиты двора пожитков и в восторженном ужасе смотрели, как резвится и пляшет огонь.

Кругом звучали тревожные голоса взрослых, матери умоляли детей не приближаться к дому. Где-то распоряжались Волжанинов и дядя Костя. Оглядевшись по сторонам, тетя Ляля рванулась внутрь, спасать оставшуюся мебель. Петя панически закричал:

— Ой, мама, мамочка! Не пускайте ее, она сгорит!

И плакал, пока она не появилась на пороге с двумя стульями. Прибежали мужчины, стали выносить кровати и столы, махнув рукой на деревянную часть дома, где уже ничего нельзя было сделать. Язычки пламени добрались до кровли, рушились балки, гудело что-то на одной ноте, дым уносило в сторону моря. Возле нас, выхваченное светом, розовело лицо Коли Малютина. Согнувшись над костылями, он восторженно смотрел на пожар. Рядом рыдала его мать. Она только и успела выбежать, в чем была, в застиранном бумазейном халате.

Жена Волжанинова держала на руках Митеньку. Она не плакала. Да и большинство женщин просто стояли, пригорюнясь, смотрели, как гибнет нажитое за два года добро.

Пожарных на Антигоне не было, деревянная часть дома сгорела дотла, каменная уцелела, из людей никто не пострадал. Когда все кончилось и стало темно, мама вздохнула и сказала:

— Придется идти отмывать полы.

Уходя из комнат, она выплеснула помойное ведро прямо на пол — все одно пропадать. Это была единственная неприятность, причиненная нам пожаром.

Куда девались несчастные погорельцы, как сложилась их дальнейшая судьба, неизвестно. На другой день все уехали. Прощаясь, Волжанинов сказал:

— С чем пришли, с тем и ушли.

В монастыре стало тихо, скучно. Оставшиеся дети все лето потом ползали по быстро заросшему бурьяном пепелищу в тщетной надежде отыскать бриллиантовое кольцо одной из жиличек. Находили пуговицы, оплавленные закопченные стекла. После пожара началось нашествие мышей.

Они сновали повсюду. По полкам, по кроватям, возились и мерзко попискивали за буфетом, появлялись и исчезали в щелях пола, плодились. Бабушка однажды доставала из чемодана простыни и нашла среди белья новорожденных мышат. Сослепу она решила, что это мы все же сломали фарфоровую куклу, как вдруг розовая кучка зашевелилась, и бабушке стало дурно.

На нас эти очаровательные голенькие созданьица произвели самое благоприятное впечатление. Мы похватали мышат и помчались показывать мамам. Они были дома по случаю воскресенья. Тетя Ляля отреагировала спокойно, а моя мама собралась падать в обморок. В отличие от бабушки она сразу распознала ненавистных тварей, взвизгнула, как маленькая, и полезла с ногами на стул. Тетя Ляля возмутилась, стала читать мораль, напирая на полную безобидность новорожденных живых существ, двинулась к ней с одним экземпляром на ладони, но мама стала махать руками, визжать еще громче, а мы едва успели удержать стул, иначе бы она грохнулась.