— Ты хромаешь? Ты ранен?

— Зад до мяса стер, — засмеялся Петя и хлопнул рукой по велосипеду.

Но сам-то он, Боже мой, какой он был черный, заросший! Я привела его к тете Ляле, оставила обниматься, плакать и приходить в себя, побежала обратно за супом. Татка уже ждала и ругалась на чем свет.

— Куда ты запропастилась?

— Беги домой! — шепнула я, выхватывая карточки.

Взгляд ее тревожно заострился:

— Что-нибудь случилось? Плохое или хорошее?

— Хорошее, хорошее! Суп не пролей!

Я нарочно ей ничего не сказала, чтобы все обрушилось сразу, как водопад.

Настоящая, страшная война началась и закончилась для Пети в один день. Все это он нам рассказывал, ухоженный, отмытый, лежа на животе на широченном диване. Весной, во время учений, он неловко упал и сломал ногу. Его положили в госпиталь. Перелом благополучно сросся, его выписали в часть. Он отправился к месту назначения, но части этой уже не существовало. Началось беспорядочное отступление французской армии. Петя побежал вместе со всеми.

Солдаты бежали, немцы настигали. В какой-то деревеньке стоявший возле дома фермер втащил его во двор. За руку бегом довел до стога с сеном. Зарытый с головой в душистое сено, Петя просидел там всю ночь. Волна наступающих немцев прокатилась через деревеньку и разлилась по всему северо-востоку Франции.

Наутро старик-фермер одел его в рабочую блузу и потертые штаны своего сына, тоже солдата, дал допотопный дамский велосипед, немного денег, и Петя поехал в Париж.

Он ехал и ехал. Ночами отсиживался в безлюдных местах, днем нажимал на педали. Счастье сопутствовало ему. На него никто не обратил внимания, его ни разу не остановили.

Отлежавшись у тети Ляли, Петя с женой уехали в Медон, и мы стали видеться реже.

Появились и другие наши незадачливые солдатики. Уж как они умудрялись пробраться в Париж, не все рассказывали, но примерно теми же способами, что и Петя. Объявился Славик Понаровский, Антон из Казачьего дома. Стали поступать известия об остальных. Время нечаянной радости прошло. В один день, сразу, одним, сбивающим с ног, ударом настигли нас первые потери. Олег Павлов убит. Марк Осоргин в плену. В плену оказались Панкрат и Денис Давыдов. Коротенькую записочку из плена получила от летчика Поля Дювивье Татка.

В конце августа суп айн-топф кончился. Немцам надоело. Но и жизнь стала потихоньку налаживаться. Открылись некоторые магазины, булочные. Все теперь стало по карточкам, в быт вошли длинные, нескончаемые очереди. В этот же период немцы начали грабить Париж. Вывозили все, начиная с шоколада и кончая бронзовыми памятниками на площадях. Даже оцинкованные стойки в бистро обдирали, лишая Париж его особого, непередаваемого колорита. Стала шириться, набирать темпы дикая спекуляция.

В первых числах сентября маме стало совсем плохо. Жила на одних уколах. Описывать этот период не стану. Тяжело. Даже теперь, спустя много лет, не могу. Мы не отходили от нее ни на шаг. Утратилось ощущение времени, все потеряло смысл. Она умерла 5 сентября 1940 года. Я отлучилась от ее кровати на минуту, а когда вернулась, она уже не дышала. Ровно через месяц ей должно было исполниться пятьдесят лет.

Звать знакомых на похороны не было никакой возможности. Были только свои. Бабушка совсем растерялась, изумленно смотрела на мертвую дочь и все хлопотала об иконке, неправильно, по ее мнению, положенной под голову, когда надо было оставить в руках у Наденьки.

Мы похоронили маму на кладбище в Бианкуре неподалеку от тети Веры.

Одиночество. — Работаю с Ниной. — Таткина авантюра

После маминой смерти я не могла находиться в доме. Каждая вещь неумолимо напоминала о ней. И сразу разрушилось былое равновесие с Сашей. Связующим звеном была мама. Звено распалось — мы стали чужими. Он замкнулся в своем горе, я — в своем. Он стал реже бывать дома, видно, мое присутствие тяготило его. Я забивалась в угол кровати и целыми днями сидела неподвижно, уставившись в одну точку. Сережа решил перевезти меня обратно в комнату при Казачьем доме.

А там все вернулось на круги своя, даже ресторан заработал. Макаров разыскал Сережу и предложил занять прежнее место.

Приходили ребята из спортгруппы, но все это было уже не то. Мы стали взрослыми, ни следа не осталось от былой беззаботности и веселья. У каждого за плечами было свое горе и полная неизвестность в будущем. Приходила Маша, бледная с заострившимся личиком. От Андрея Гауфа не было никаких известий. Для него, мобилизованного в Африку, война только началась. И еще я с ужасом замечала, как хиреет наш ресторан-кормилец. Посетителей было мало, продуктов не достать.

Целый месяц с замирающим сердцем мы ждали развязки, но пришла она неожиданно и совсем с другой стороны. И Казачий, и Младоросский дом закрыли немцы. Они не допускали никаких политических объединений, тем более эмигрантских. Мы остались не только без работы, но и без крыши над головой. Кинулись обратно на Жан-Жорес, но Саша за это время успел продать право на квартиру и уехать в неизвестном направлении. Временно нас взяла тетя Ляля, но это не было спасением. Не могли же мы до бесконечности сидеть на ее шее. Каждое утро мы с Сережей разбегались в разные стороны: я — в поисках жилья, он — в поисках работы.

Бог мой, как просто было найти и снять квартиру в довоенном Париже! Почти на каждом жилом доме у входа вывешивалась специальная табличка с объявлением и списком сдаваемых квартир. Если исключить богатые кварталы, это было по карману любому работающему человеку.

Исчезло все. И квартиры, и умеренная стоимость. Такое впечатление было, будто число парижан утроилось, а цены подскочили до звезд. Даже в самых захудалых отелях не было мест. Я ходила, ходила, ходила… и бросила ходить. А Сережа бросил искать работу.

Будь у нас свой угол, мы бы, в конце концов, открыли газ и кончили разом все мучения. Но даже такой возможности не было. И тогда Сережа совершил ужасный поступок, хотя тот позволил и ему, и мне продолжить существование на этом свете. Он завербовался на строительные работы в Баварию. Сделал это без моего ведома, кажется, в первый и последний раз в жизни. И пусть умом я понимала всю безвыходность нашего положения, в восторг от его самодеятельности не пришла. Даже совершенно идиотский вопрос умудрилась задать:

— Ты что же, решил меня бросить?

Сережа опешил, вызверился на меня, а я, виноватая, сжалась в комочек на Лялином диване и стала твердить одну и ту же бессмысленную фразу:

— Но я не хочу, чтобы ты уезжал! Не хочу, не хочу!

Однако изменить что-либо он не мог. Он уже сдал вид на жительство, получил взамен какие-то немецкие бумаги, ему выдали приличный аванс. Неявка на сборный пункт приравнивалась к дезертирству. Со всеми вытекающими последствиями. Вплоть до расстрела. Он уехал в середине ноября в компании с неким Мещеряковым, собратом по младоросской партии, личностью не очень симпатичной, но хоть какой-то спутник у него был свой, русский. Ехали ведь не только русские мужчины, но и французы. Они точно так же, как мы, попали в беду и потеряли надежду найти работу.

Сережа оставил меня на попечении тетки, отдав нам все деньги. Но я не могла оставаться у Ляли до бесконечности. Им и без меня доставалось. Жозетт-Клер родила чудесного мальчика Максимушку, и совсем плоха после маминых похорон стала бабушка.

Прибегала Татка, испуганно говорила:

— Бабушка плачет!

Мы с тетей Лялей шли к ней. Бабушка сидела в кресле, в неизменном черном платье, и тихо плакала, опустив голову и перебирая по зарубке носовой платок. Ляля опускалась перед ней на колени, заглядывала снизу вверх, гладила бабушкины сморщенные, с истонченной кожей и легкие, как крыло птицы, руки.

— Мамочка, родная моя, о чем ты?

— Я вот плачу, Лялечка, потому что никак не могу понять: я твоя мама или ты — моя?