9 июня меня и тетю Лялю вызвали к главному врачу. Он повел такой разговор:

— Ваша больная безнадежна. Вылечить ее мы, к сожалению, не в силах. Немцы наступают, госпиталь будет эвакуирован. Мы просим забрать вашу больную домой. И ей, и нам так будет легче.

Все это он говорил, избегая смотреть на меня, обращался к одной тете Ляле. Она ответила согласием, и доктор распорядился, чтобы нам дали санитарную машину перевезти маму.

Мама, довольная выпиской, надела платье без посторонней помощи, даже порывалась самостоятельно собрать вещи и протестовала против санитарной машины. Зачем зря беспокоить людей, сами потихоньку доберемся. Но, поддерживаемая нами с двух сторон, она с трудом одолела широкий коридор и уже без всяких разговоров позволила уложить себя на носилки. Санитары пронесли ее через солнечный двор, подняли носилки и закрепили их в машине. Мы поехали. А по улицам шли первые беженцы. Что мне было до них! Мы везли маму домой. Везли умирать.

Машина прыгала на булыжниках. Тетя Ляля озабоченно придерживала носилки, чтобы их меньше трясло, а мама уверяла, что мы зря тревожимся, ей вполне удобно.

За эти дни тетя Ляля осунулась, глаза стали огромные, как у Пети в детстве. А его самого затянуло в водоворот войны. Почти каждый день, несмотря на беременность, приезжала Жозетт-Клер. Едва переступив порог, спрашивала:

— Писем нет?

Живот ее вполне наметился. Тетя Ляля смотрела на этот аккуратный животик, и глаза ее наполнялись слезами.

Так ехали мы в санитарной машине через весь Париж, и мама все время спрашивала:

— Ну, как там, на улице? Мне не видно.

На запад, на юг шли через город беженцы.

10 июня остановился Сережин завод красок. Саша, как нарочно, пропал, подрядившись увезти из Парижа нанявших его клиентов. Замечательные шелковые платочки приказали долго жить, спрос на них кончился. Какая к черту линия Зигфрида!

Кроме тети Ляли, все остались безработными. Да еще болтались под ногами две собаки, большая и маленькая. Маруся, ладно, а вот с Марленой следовало что-то предпринять. Мы не в силах были прокормить такую большую собаку. Тетя Ляля поговорила со знакомым французом, он согласился взять Марлену к себе на ферму до окончания войны.

Обхватив Марлену двумя руками, уткнувшись в мохнатый загривок, рыдала Татка. Она не могла расстаться со своей «ненаглядной собаченькой». «Собаченька» смущенно помахивала хвостом, вывернувшись из объятий, одним захватом языка слизывала Таткины горячие слезы. Мы ходили кругом и хором увещевали:

— Как маленькая разнюнилась, право!

— Я и есть маленькая девочка! — всхлипывала Татка.

Я уговаривала:

— Кончится война, вернется твоя Марлена. Не навеки же вы с ней расстаетесь.

— Оставь, — тянула меня за рукав бабушка, — пусть выплачется уж разом за все.

Марлена к нам не вернулась. После войны ее приемные хозяева заявили, что собака к ним привыкла, да и заталкивать ее после простора в тесную парижскую квартиру нет никакого смысла. И не отдали. Да, я думаю, оно и правильно. Они взяли на себя ответственность за живую душу в самые тяжелые годы. Марлена по чести и по совести стала членом их семьи.

Большую часть времени мы проводили возле мамы. Сережа по просьбе бабушки перетащил из Лялиной квартиры глубокое кресло. Бабушка усаживалась в него с каким-нибудь мелким шитьем или читала маме вслух, поглядывая время от времени поверх очков, не нужно ли чего, не поправить ли сбившееся одеяло. Мама дремала под сурдинку бабушкиного голоса, иногда открывала глаза, спрашивала:

— Вы здесь? Вы не уходите. Так хорошо, когда все вместе.

По указанию врача из госпиталя тетка начала впрыскивать ей морфий. Мама об этом не знала и удивлялась повышенной сонливости.

— Да что это я сплю и сплю. Который теперь час?

Мы уверяли, что спала она совсем недолго, и показывали будильник с переведенными стрелками. А пока она спала, мы слонялись как неприкаянные. Сережа маялся больше всех, тетя Ляля уговаривала:

— Ничего, Сергей Николаевич, как-нибудь образуется. Подождите, придет время, может, вам одному придется нас всех кормить. Вы пока спокойно ищите работу.

Но искать работу было совершенно бесполезно. Странная война бесславно закончилась, началась настоящая. Но мы о ней старались не думать. Все заслонила грядущая мамина смерть.

Исход. — Немцы в Париже

13 июня рано утром я отправилась за молоком. Молочные продукты мы покупали у симпатичной хозяйки небольшой лавочки. Звали ее мадам Ренот. Была она небольшого роста, седая, подвижная и чистюля необыкновенная. В лавочке всегда вкусно пахло, было по-домашнему уютно, и постоянные покупатели часто задерживались поболтать с милой хозяюшкой обо всем, что делается на свете.

— О-ля-ля! — беспечно говаривала мадам Ренот, наливала молоко, выставляла баночки с йогуртом и пакетики с творогом, — вот увидите, эта Странная война кончится ничем.

Но в этот день мадам Ренот была грустна, озабочена. В первый раз за все знакомство не подарила в ответ на мое приветствие улыбку с золотой коронкой на месте глазного зуба.

— Слышали новость? — спросила она, — Париж объявлен открытым городом.

— Как это — открытым? Что это значит? — не поняла я.

— Это значит, что Францию предали. Немцы войдут в Париж без единого выстрела. Как к себе домой. Понимаете?

У меня, наверное, сделался испуганный вид. Мадам Ренот посмотрела в проем распахнутой двери.

— Ничего. Не очень-то мы их боимся. Не правда ли?

Я не ответила, уступила место вошедшей после меня женщине. Последнее, что я слышала с порога, — голос той женщины:

— Боже, что же нам теперь делать?

Я понесла молоко и невеселые новости. Прохожих на бульваре было немного, толпы беженцев с востока схлынули. Да и рань стояла. Раннее летнее утро с капельками росы на траве под деревьями.

Дома, как ни странно, трагичнее всех восприняла новость тетя Ляля. Побледнела, закричала «не может быть», побежала к себе. Слушать радио. Сережа мрачно выругался:

— Допрыгались, черт бы их побрал!

Маме ничего не стали говорить, чтобы зря не тревожить.

Ляля вернулась через полчаса, бледная и усталая. И все прижималась к Татке. Прядь волос ей поправляла, воротничок на блузке; с надеждой смотрела на Сережу. Он поймал на себе в сотый раз ее робкий взгляд и сказал:

— Вот что, дорогие мои, давайте раньше времени не впадать в панику.

Тетя Ляля моргнула, как птица, и перевела дыхание.

А мне некогда было предаваться волнениям, у меня были свои заботы. Накормить маму и всех остальных, прибрать в комнатах, постирать. Завозилась дотемна, легла позже всех. Ночь прошла спокойно, под утро приснился сон.

Будто стою возле станции метро Распай, а мимо проходят, выстроившись в затылок, долгие вереницы людей. Они делают петляющие круги, медленно спускаются в метро по ступенькам вниз, исчезают в глубине. Но людей не становится меньше. Все новые партии прибывают с соседних улиц, и всех постепенно поглощает станция метро. Силюсь разобрать, о чем они говорят, жду вести, знака, но не могу уловить ни слова. Бубнят, бормочут, гул стоит над толпой. Изредка человечьи голоса прерываются автомобильными гудками. Недоумеваю: зачем машины? Машины не могут спуститься по ступенькам в метро и ехать потом в вагонах, как люди.

И еще я знаю: надо немедленно уходить отсюда. Не стоять, не смотреть, не вслушиваться, иначе меня вместе с ними со всеми засосет вниз, а этого никак нельзя допустить. И не могу сдвинуться с места.

Толпа движется быстрей, быстрей, люди уже не бегут — пролетают по воздуху, вытянувшись в длину. Страх охватывает меня, я подпрыгиваю вверх, лечу и… просыпаюсь. Слава тебе господи, это всего только сон!

Но стоило осознать пробуждение — новый страх охватил меня. Рука невольно потянулась к Сереже, нашарила его руку.