— А? Что? — отозвался он, немедленно проснувшись.

— Послушай, что это? — прошептала я.

Пригрезившиеся во сне голоса, невнятное бессмысленное бормотание, нелепые автомобильные гудки — весь набор жутких шершавых звуков наяву наполнял нашу темную зашторенную комнату, полз из углов.

Сережа вскочил с кровати, откинул светомаскировку. Черная штора упала, повиснув одним концом на гвозде. В комнату вошло утро, рассветный серенький полумрак. Я перевела дух. Напугавшие меня звуки шли, конечно же, с улицы, но в них не было ничего мистического. Обыкновенные человеческие голоса, обыкновенные автомобильные гудки.

— Иди сюда, — позвал Сережа.

Я поднялась с кровати, подошла к распахнутому настежь окну.

Внизу, прямо под нами, по Жан-Жорес, текла толпа. Она не имела ни начала, ни конца, — чудовищное человеческое месиво. Казалось, оно вылилось со всего Парижа в наш бульвар, заняло все его пространство и двигалось по направлению к югу из города вон.

Не было слышно отдельных голосов, не было криков. Но оттого, что людей было так много, такое множество ног ступало по мощеной дороге — шшах! шшах! — шум стоял неимоверный.

Вкрапленные в толпу, вместе с людьми двигались автомобили. Иногда, потеряв терпение из-за невозможности ехать быстрее, а только со скоростью пеших, то одна, то другая машина начинала истошно сигналить, но это не производило на идущих ни малейшего впечатления. Да и при желании толпа не могла расступиться, люди шли почти вплотную друг к другу. Бунтующие автомобили смирялись, продолжали покорно двигаться вместе с людским потоком, и, казалось, не моторы влекут их вперед, а человеческий напор с боков и сзади.

Глаза мои наполнились слезами, я прижала ладони к щекам. Сережа обхватил мои плечи.

— Французы уходят из Парижа!

— Да, — беззвучно отозвалась я.

И без него я поняла, что это такое. Я стояла и смотрела вниз, словно под гипнозом.

Быстро светлело летнее небо. Становились различимыми лица в толпе. Многие женщины толкали перед собой коляски с детьми. Обложенные пакетами и сумками дети спали, убаюканные однообразным шарканьем.

Кто налегке — тем было проще. Они, как муравьи в щели, проскальзывали в наиболее выгодные места, в крохотные просветы. Другие, напротив, шли, согнувшись под тяжестью мешков, тюков, рюкзаков. Кто-то впрягся в тележку, груженную чемоданами и домашним скарбом. А там еще и еще, их было много, догадливых людей с тележками. На одной заметила двух белобрысых ребятишек. Они с любопытством вертели белыми головками, страшно довольные путешествием в такую рань. Но в большинстве случаев дети шли пешком, за руку с родителями. Малыши беззаботные, старшие серьезные, деловитые.

В маминой комнате что-то звякнуло. Я схватила, не глядя, какую-то тряпку и поспешно вытерла лицо.

— Не видно, что я плакала? — спросила у Сережи.

Он с усилием оторвался от окна, глянул, покачал головой. Я побежала к маме.

Она смотрела испуганно, приподнялась на одном локте, а другой слабой рукой убирала со лба седые пряди, но они все равно падали на лицо.

— Наташа, что случилось?

Я взяла гребенку и зачесала ее непослушные, коротко остриженные волосы.

— Ничего не случилось, мама. Ты спи, спи спокойно. Постарайся еще поспать.

— Но я же слышу, там шум.

С лестницы и впрямь доносился топот многочисленных ног, треск спускаемой по ступенькам детской коляски, голоса.

— Это соседи переезжают.

Мама откинулась на подушки.

— Нашли время для переезда.

Я стояла в надежде, что она снова уснет. Она и вправду уснула. Действие морфия было на исходе, но еще не кончилось, да и в комнате с окнами во двор было не так шумно, если не считать колготни на лестнице. Но там уже все заканчивалось. Кто-то пробежал легко, потом прямо над нами хлопнула дверь, и прошли уже спокойно.

Я скользнула в коридор и открыла входную дверь. Соседей сверху застала на нашей площадке. Увидев меня, они остановились. На женщине было совершенно неуместное нарядное шелковое платье с яркими цветами; ее муж, седоватый, подтянутый, зачем-то надел праздничный костюм, повязал галстук. В руках у него был небольшой чемодан.

— Вы уходите? — безнадежно спросила я.

Они виновато улыбнулись одними губами, одинаковыми улыбками.

— Да, мадам, уходим.

— Останьтесь! — чуть не плача, заклинала я их, сама не зная зачем.

— Нет, — отозвалась соседка, — мы как все. Все уходят, и мы уходим. Прощайте, Натали.

Кивнули и стали спускаться. Они даже не догадались спросить, собираемся ли уходить мы. Само собой разумелось, что они, французы, уходят, а мы, русские, остаемся.

Я вернулась к Сереже. Внизу по бульвару продолжала течь толпа. Момента, когда в нее влились наши соседи, я не заметила, хоть и искала в этой круговерти знакомые лица. Многие шли, угрюмо опустив головы, не замечая, что творится кругом. Их невозможно было опознать. А мне все чудилось, еще немного, еще миг — и появится Мари-Роз со своим корсиканцем Рене, со своей зеленоглазой дочкой. Я окликну их, позову, вырву из этого кошмара. Разве можно идти вот так, неизвестно куда, неизвестно зачем, бросать на произвол судьбы дом, привычные вещи, все, связанное с этими родными вещами?

Я искала глазами Дениз, плакавшую когда-то в нашем лагере от страха перед одиночеством. Она и теперь одинока в плотной, нескончаемой толпе. Мелькнуло в памяти красивое лицо Алисы Дювалье. Но за нее можно было не беспокоиться, у них был прекрасный автомобиль. И связи, и положение.

Даже Сюзанну из мастерской вспомнила. Без злорадства, без горечи. Увидела — позвала бы. Хотя вряд ли она захотела бы принять мою помощь. Да и никто уже не мог помочь этим людям. Их предали — они сделали единственно возможное. Они разом поднялись и пошли вон из родного города. Что это было? Подвиг нации? Паника? Или отвращение народа к обманувшему их правительству?

Я с таким усердием всматривалась в лица идущих — закружилась голова. Комната поехала вбок, в обратную сторону, я вцепилась в подоконник, чтобы не упасть. Я уже поняла, что узнать кого-либо в этой каше не удастся, как бы я ни старалась. Да они могли пройти и по другим улицам, не только бульвар Жан-Жорес уводил на юг. Я закрыла окно.

— Никогда не представлял, что в Париже столько народу, — задумчиво сказал Сережа.

Эта мысль и мне пришла в голову, но я не успела высказать ее. Она затерялась среди множества одновременно приходящих и не застревающих в памяти мыслей. Одинаково глупых. Глупо же говорить — в Париже много народу. Конечно, много, раз город такой большой.

Хотя нет, вру. Одна мысль все же была умная. С самого начала, как только мы все это увидели, мы, не сговариваясь, поняли одно. Мы на улицу в эту толпу не пойдем, и всеобщее бегство нас не поглотит. И не оттого, что мы с нетерпеньем ждали немцев. Для нас их неминуемый приход был таким же кошмаром, как и для тех, уходящих. Просто в соседней комнате умирала мама. Мы обязаны были обуздать страх, успокоиться и жить, словно в мире ничего не происходит, словно грядущее ничем не грозит.

Мы закрыли окно, но уйти от него не смогли и продолжали смотреть. А бульвар пропускал и пропускал через себя парижан. Мужчин, женщин, детей. На тачке провезли древнего старца с белой бородой, в мешковатом костюме. Сидеть ему было неудобно, тряско, приходилось поднимать острые колени к самому подбородку и придерживать их костистыми кистями рук. Возле тележки со стариком ковыляла старушка. И много их было в толпе, чистеньких ухоженных парижских старушек.

Сережа потянул меня от окна. Я уткнулась ему в грудь и снова расплакалась.

— Что ты, что ты, — ласкал он меня.

И так привычно было вдыхать чуть слышный мужской его запах, покоиться в сильных руках.

— Французов жалко! — заходилась я все горше и горше.

— Что ж сделаешь, — отвечал он, — что ж сделаешь? — отстранил меня, неловко вытер ладонью мое мокрое лицо, принес стакан воды, — тихо, тихо, — приговаривал ласково, — нам нельзя распускаться. Мы должны держаться, знаешь как!