— Да нет, не очень.

Мы расхохотались, и Марина, словно сбросив томивший груз, побежала следом за всеми купаться.

Мелькали дни. Мы ходили в дальние походы, переехав для этого неширокий пролив на пароходике. В походе обязательно держались строем и бодро шагали за своей командиршей. Она задорно вздергивала носик и звонко приказывала:

— Песню, девочки, песню!

Странно звучала в полях Франции русская походная песня, странен был вид российского флага в голове колонны.

Один раз побывали даже в Монако. Море в тот день было неспокойным, нас укачало. Но, все равно, поездка была интересной. Только знаменитую рулетку не удалось посмотреть. Детей в игорные дома не пускали ни под каким видом. В результате этого увлекательного путешествия к сочиняемым нами куплетам про лагерную жизнь прибавился еще один:

Пролетели июль и август, промелькнула половина сентября, и, как мы ни плакали, расставаясь с лагерем, пришлось ехать домой, в Париж.

Но и зимой мы встречались, а ближе к весне десять мальчиков и десять девочек, в том числе Петя, Марина и я, стали полноправными скаутами, а не «птенчиками», как мы назывались до этого времени.

Был торжественный многолюдный сбор в большом убранном зале. Мы давали присягу, становясь на одно колено перед флагом, обещали никогда не обижать младших, быть честными и трудолюбивыми. Нам вручали значки в виде маленькой серебряной лилии, нас без конца поздравляли, в довершение всего был праздник с представлением и угощением.

А в мире шла совершенно иная жизнь. Пытались перелететь через Атлантику и погибли французские летчики Нэнжессер и Колли. За ними следом, уже из Америки в Европу, полетел и благополучно приземлился Линдберг.

Кипела, бурлила в раздорах русская эмиграция, без конца образуя непримиримо враждующие лагери. Но если мы, с нетерпеньем ожидая газет, до слез огорчались, когда погибли французские летчики, то до политических эмигрантских склок ни нам, ни нашим родным, ни большинству знакомых уже не было никакого дела. Антисоветская шумиха надоела. Настоящая, живая Россия, с большевиками, с каким-то грандиозным строительством, была так же далека и нереальна, как мыс Доброй Надежды на южной оконечности Африки.

Вот в лицее у меня дела шли плохо. Меня снова перетащили через класс. Новые учителя, новые девочки, на доске непонятные правила, за спиной надоедливое вяканье:

— Возьми перо в правую руку!

Меня поймет только левша, испытавший на собственной шкуре, каково это переучиваться на правую сторону. Я махнула обеими руками на все и принялась запоем читать на уроках.

Дома у нас читали много, в любую свободную минуту. Татка умудрялась читать даже в уборной. Или мыла пол, держа в одной руке тряпку, а в другой книгу. Но она предпочитала французских писателей, а если брала русских, то в переводе. Тетя Ляля возмущалась:

— Как можно читать Гоголя по-французски? Это же смешно! Ты все теряешь.

В ответ раздавалось:

— Так легче.

К четырнадцати годам я прочла всего Тургенева, запоем читала «Войну и мир», любила Пушкина, Лермонтова и многих русских поэтов. Любовь к стихам подогревала мама. Я часто просила ее почитать наизусть. Она опускала голову, задумывалась, улыбалась неопределенно, глядя в пространство.

— Что же тебе прочесть?

Потом, позабыв о моем присутствии, начинала:

Классика классикой, но если попадался модный бульварный роман, тоже учитывались, а родители возмущались:

— Как вы можете читать такое!

Из французов «шел» у нас в то время Виктор Гюго. Мы по очереди оплакивали Гуинплена, Эсмеральду, Жана Вальжана и обиделись за Гюго после одной тети Лялиной истории к случаю. У нее в клинике был больной, образованный, по ее словам, француз. Так вот он на вопрос тети Ляли, кто, по его мнению, является самым выдающимся писателем Франции, подумал, вздохнул и ответил:

— Helas, Victor Hugo[10].

Другой забавный случай был у мамы. Где-то они с Сашей познакомились с французом. Учителем литературы, между прочим. Разговорились. Разговор зашел о русских писателях. Учитель литературы выразил своим русским собеседникам сочувствие по поводу бедных-бедных Пушкин, Лермонтофф, Некрасофф, не сумевших, несмотря на свою сладкозвучность, выразиться в стихах до конца, так как писали не на родном языке. И когда мама удивленно уставилась на него:

— А на каком же языке они писали?

Тот, без тени смущения, ответил:

— На французском, разумеется. У русских письменность отсутствует. Русский язык — диалект.

Мама смертельно обиделась и, кажется, была не очень почтительна с учителем литературы при расставании.

Helas — Увы! Во Франции многие были убеждены, что Россия — это заснеженная равнина, по которой бегают дикие звери. Даже открытка такая была. Мужик в лаптях, в армяке ведет на поводке белого медведя, а внизу написано: «Торг белыми медведями в Москве на Красной площади».

На день рождения тетя Ляля подарила мне энциклопедический словарь Малый Ларусс. Я была счастлива, носилась со словарем, разглядывала картинки. Но… в Ларуссе можно было прочесть, например, такое: «Суворов или Суваров, Александр. Русский генерал, родился в Москве. Подавил восстание поляков в 1774 году, боролся против революционных армий в Италии. Был разгромлен Массена под Цурихом. Это был очень способный генерал, но бессовестный и бесчеловечный». Все.

Со мной был случай. В самом начале учебы в лицее я услышала на уроке географии:

— Запомните, дети, самая большая страна в Европе — Франция.

Я подняла руку.

— Но, мадам, самая большая страна в Европе — Россия!

— Россия? Да будет тебе известно, Россия находится не в Европе, а в Азии. Сядь на место и не фантазируй.

Я села на место. Одноклассницы иронически на меня посмотрели.

Русские книги приносить в лицей не решалась, читала французские, и сама не заметила, как литературные мои успехи быстро пошли в гору. Мои сочинения стали частенько зачитывать вслух в классе. Мадам Байтоне, прекрасная литераторша, всегда огорчалась:

— И вот за такое прекрасное сочинение я вынуждена снижать отметку. Ах, как много ошибок!

Она единственная, кто никогда не преследовал меня за левую руку. Ей было совершенно безразлично — как. Хоть ногой пиши, лишь бы хорошо.

За чтение на уроке алгебры я чуть не вылетела из лицея. Преподавала этот кошмарный предмет некая мадам Симон, злючка, каких свет не видывал. Все девочки терпеть ее не могли. Любимым развлечением было воткнуть в шерстяную кофту мадам Симон булавку с ниткой, с рыбкой, вырезанной из бумаги, на конце, а потом подсматривать в щель двери, как она шествует по галерее с лихо развевающимся хвостиком.

Симон поймала меня на месте преступления. Подошла к парте, нагнулась, сняла с моих колен книгу. То были «Отверженные» Гюго.

— Вот, — подняла она над головой маленький томик, — полюбуйтесь!

Девочки оторвались от тетрадей и уставились на меня.

— Мало того, что эта особа плохо успевает по нашему предмету, она еще умудряется читать совершенно неприличные книги. Ступайте к мадам директрисе, и пусть исключение из лицея будет самым слабым для вас наказанием.

Я собрала ранец и отправилась получать самое слабое наказание, недоумевая по дороге, почему вдруг «Отверженные» Гюго неприличная книга.

Тоненькая и кудрявая мадам директриса погружена была в кресло. Ноги она водрузила на электрический камин: зимой в лицее было довольно прохладно. На коленях ее лежала толстая тетрадь, и в ней она что-то торопливо записывала. Приподнятые брови и строгий взгляд не предвещали ничего хорошего.