Туристы дают сторожу на чай и уезжают. Крепость погружается на целую неделю в прерванный сон. Пятнами лишайников покрыты ее стены, в пустых камерах шастают мыши, редко мяукнет одичавшая кошка.

Каким образом гайды получили разрешение властей устроить лагерь в таком историческом месте, знают лишь те, кто это разрешение получил. Мы провели в крепости два чудесных, незабываемых лета.

Жили в трех больших палатках. Они были поставлены в ряд на большой площадке двора. Под деревьями в тени сторож помог установить сбитый из досок стол и вкопать в землю скамейки. Посреди площадки для утренних и вечерних построений воткнули тонкую мачту с трехцветным российским флагом.

Каждый день двое дежурных варили еду на всю братию, а остальные, в свободное от скаутских занятий время, бродили по крепости, гуляли по всему острову, купались в море.

Дисциплина в лагере была суровая. Инне подчинялись беспрекословно, а за малейшую провинность «сушились» под мачтой. Доставалось и нам с Мариной за попытки уплыть от берега. Инна извлекала нас из моря, сердилась и делала страшные глаза:

— Я что, приехала сюда вытаскивать утопленников?

— Но, Инна, мы плаваем хорошо, мы на Антигоне еще научились!

— Не рассуждать! Марш сушиться под мачту!

Плелись в лагерь, нога за ногу задевала. В разгар ясного дня стояли по стойке смирно под мачтой.

Но мы любили ее, нашу начальницу. Все девочки стремились достигнуть Инниного совершенства, а она призывала избавиться, и как можно скорее, от таких грехов, как вздорность, мелочность, зависть, сбивала отряд в общину, крепко связанную нерушимыми узами дружбы.

Мы много читали в лагере из русской истории, часто просили Инну рассказать что-нибудь интересное. Быт лагеря был спартанским, пища однообразной, «наши бедные желудки были вечно голодны», но все неудобства с лихвой оплачивались морем, солнцем и «собственной» крепостью. В тот год мы на всю жизнь сдружились с Мариной.

В нашей компании на Вилла Сомейе она играла далеко не первую скрипку. Виной тому была ее замкнутость: она постоянно пребывала в серьезно-сосредоточенном состоянии. Такой даже на фотографиях осталась. Все вокруг хохочут, а она ни-ни. Не девочка, а сплошные десять баллов за поведение. И вот эта скромница подбила меня идти в камеру Железной Маски. Ночью.

— Ты и двух шагов не пройдешь, сдрейфишь, — в упор смотрела прозрачными русалочьими глазами.

— Хочешь пари? — храбрилась я.

— Хочу.

— Когда пойдем?

— Сегодня. — И, делая страшные глаза, добавила, — в полночь!

В глубокой тайне от всех, чуть только появилась в небе и рассиялась луна, мы выскользнули из-под полога палатки и, тихонько ступая, чтобы не хрустнул под ногой случайный сучок, стали красться в сторону крепости.

Лунный свет бил вбок, и тени наши, с метровыми палками-ногами, плыли по выщербленным плитам двора. Скоро они послушно согнулись под углом, скользнули по стене, различимой в лунном сиянии до мельчайших подробностей, до трещины в камне, до клочка серого мха.

Вход в саму крепость никогда не закрывался, вольный воздух свободно гулял по коридорам и переходам. Расположение внутри мы знали прекрасно. И по случаю полнолуния нам не нужно было никакого дополнительного освещения.

Удивительно, но мы не испытывали страха. Видно, призраки скорбной обители решили не связываться с двумя глупыми девчонками, пропустили нас и до конца предприятия оберегали от шальной крысы, от мистического мышиного шороха. Мы шмыгнули в узкий, давящий нависающим перекрытием переход, поднялись по наполовину осыпавшимся ступенькам и оказались перед дверью в камеру Железной Маски.

— А вдруг он там? — беззвучно шепнула Марина.

— Кто?

— Железная Маска.

— Глупости, он давным-давно умер, — чуть слышно выдохнула я.

Налегла на дверь, а Марина вдруг схватилась за меня. Мы ступили на порог. И не решались двинуться дальше. Вдруг, только войдем внутрь, кто-то неведомый затворит дверь, и мы окажемся в ловушке.

Камера с каменными плитами пола была такой же, какой мы ее сто раз видели при ярком солнечном свете. Сквозь решетку узенького отверстия невидимая, но близкая луна протянула серебряную полоску. Остов железной кровати стоял на своем месте, у стены. Грубо сколоченный стол и табурет с гнутыми ножками, низкий и вытянутый, были тем, чем им и положено быть, — столом и табуретом.

Думаю, пробеги по камере мышь или пролети за окном ночная птица в бесшумном и зыбком полете, мы завизжали бы, потеряли от страха рассудок, бросились в беспамятстве, сломя голову, куда глаза глядят, и заблудились бы в лабиринтах крепости. Но тихо было вокруг, торжественно. Только лунный свет подбирался ближе, озарялся все ярче край бойницы.

— Скатерть на столе, — прошептала Марина.

Она отшатнулась и потащила меня за собой. Сами похожие на привидения, едва касаясь каменных плит, мы пролетели по серебряным лунным пятнам и выскочили наружу. Здесь по-прежнему было безлюдно, тепло, величественно. Крепость спала.

На пальчиках, как балерины, добежали до колодца и перевели дух. Это была уже своя территория.

— Какая ты фантазерка, Марина! — зашептала я. — Или ты хотела нарочно меня напугать? Что за скатерть тебе привиделась?

— Даю тебе честное благородное слово, — прижала Марина руки к груди, я видела на столе скатерть. Она была красная. Темно-красная, тяжелая и свисала до самого пола.

— А вот я завтра пойду и проверю.

— Нет! — цепко схватила она меня, — не надо. Раз ты не видела, значит, он мне одной показал.

— Кто?

— Железная Маска.

— Сумасшедшая ты, — покачала я головой, — идем лучше спать.

И вовремя сказала. Едва мы успели добежать до палатки, как из соседней высунулась растрепанная Иннина голова:

— Вы почему бегаете, девочки? Что-нибудь случилось?

— А мы… А у нее живот заболел, — нашлась я, а Марина тут же скорчила жалобную гримасу.

Объяснение было принято. Только мы с колотящимися сердцами улеглись, Инна принесла Марине лекарство и стакан воды запить. Зашевелились на походных кроватях девочки. Кто-то сонно сказал:

— Ой, и что вы все ходите, ходите…

Приключение сошло с рук. Инне, наверное, просто не могло прийти в голову, на что способны ее последовательные ученицы. Что ж, сама учила нас никогда ничего не бояться.

На следующий день я побежала вместе со всеми на пляж, на излюбленное место с наружной стороны крепости.

В тот день Марина с нами не пошла. Она сказалась больной и села рисовать. Вечером мы всей палаткой приставали, чтобы показала, но она прятала набросок и просила:

— Девочки, не надо. Закончу — обязательно покажу.

Вот какая это была картина. Камера Железной Маски. Такой мы видели ее в неверном лунном сиянии.

На кровати скомканные простыни, свалилась подушка, но не на голые плиты, а на ковер тусклого рисунка. Сам ОН сидит у стола, но разглядеть его невозможно. Он в тени. Он сам тень. И застыла эта скорбная тень, опершись локтями на красную скатерть и обхватив руками тяжелую голову. Скатерть смята, сдвинута, свисает одним краем до полу, вся в глубоких изломанных складках. Из складок выглядывают кошмарные рожи и дразнят узника высунутыми языками. На столе — драгоценный кубок, матово отсвечивающий изумрудами и рубинами, и только из одного камня луна высекла искру, тонкий, как игла, луч.

Мы долго разглядывали картину, тихо переговаривались, касались друг друга непросохшими после купания головами. Инна сказала:

— Очень красиво. Тебе, Марина, обязательно нужно учиться рисованию. Но почему ты решила, будто у Железной Маски были ковры, бархатные скатерти и драгоценные кубки?

— Он был не простой узник, — не отрывая критического взгляда от своего творения, отвечала Марина, — он брат короля. У Людовика было много всего. И королева просила…

Наутро она остыла, сунула картину на дно чемодана и призналась:

— Если бы не ты, я бы ни за какие коврижки туда не пошла.

— Страшно было?

— А тебе разве нет?