Итак, решение было принято, но на сердце у меня камнем лежал один мучительный и неразрешимый вопрос. Мамина могила.

Вместе с тетей Лялей мы часто бывали на кладбище, сажали цветы, ухаживали за ними. Еще во время войны по весне я зашла в цветочный магазин купить саженец чайной розы. Мама очень любила чайные розы. Продавец показал два тощих перевитых прутика с хилыми корешками. Я засомневалась, но он убедил меня купить эти прутики, уверяя, будто это замечательные чайные розы двух сортов. Один ранний, другой поздний.

— Вы их так вместе и посадите. У вас будет один куст, а розы будут цвести все лето.

Я послушалась и не пожалела. Кусты роз пышно разрослись и щедро украсили могилу, засаженную сплошь маргаритками и анютиными глазками.

Мы не смогли похоронить маму на православном кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Это было очень далеко от нас, а за могилу на католическом кладбище во Франции полагалось платить. Первый взнос делался сразу, при похоронах, второй — через десять лет. А если взнос не выплачивался, могилу вскрывали, извлекали белые косточки и складывали в общем склепе на стеллажах с наклеенным на черепе номером. Я видела эти стеллажи, это было ужасно. Больше всего я боялась обречь маму на загробные скитания, она и при жизни достаточно наскиталась. Ляля клялась всеми святыми ни за что не допустить такого, но все равно, сомнения были. Кто знает, как повернется жизнь. Придет срок, у нее не окажется в наличии таких денег…

Отправляясь на кладбище, я часто брала с собой дочь. Но проблемы жизни и смерти еще не волновали ее. Для нее кладбище было роскошным садом с мраморными статуями и крестами. Что там внутри могил — она не понимала. Слишком весело все цвело кругом, слишком «хороши и свежи были розы».

Незадолго до отъезда мы пришли на кладбище летним воскресным днем. Издалека я увидела возле маминой могилы мужчину. Он стоял, скрестив на груди руки, опустив стриженную ежиком голову. Сердце екнуло. Саша!

Поздоровались. Неожиданно, как для него, так и для меня, расцеловались. Он по-прежнему шоферил, сошелся с какой-то женщиной.

— Одному, знаешь, тоскливо. Живем тихо, не ссоримся.

Я рассказала о предстоящем отъезде. На него это не произвело особого впечатления.

— Что ж, езжай, я тебе не советчик, — и перевел разговор. — Славная у тебя дочка.

Я стала рассказывать про Нику, про ее успехи в детском саду, а она, насмотревшись на незнакомого дядю, ушла проведать чужую заброшенную могилку с мраморным, вросшим в землю ангелочком, пожелтелым, с отбитым крылом.

Саша помог убрать высохшие цветы из вазы, принес ведерко воды. На прощанье спросил:

— Ты собираешься перед отъездом показать дочке Париж? Пусть хоть что-то в памяти останется.

Я сказала, что собираюсь, и вскоре он ушел. Мы простились тепло и навсегда.

Вскоре я стала водить дочь по разным парижским достопримечательностям. Поднялись на Эйфелеву башню, побывали в Нотр-Дам, в Трокадеро, в Сакре-Кёр, показала Триумфальную арку, потащила в Лувр. В Лувре она быстро скисла. Все-таки она была еще очень маленькая.

Водила я дочь, водила, а сама думала: «Это не она, это я прощаюсь с Парижем. Это не она, это я знаю, что ждет за каждым углом. Это мне тут знаком каждый камень». Однажды забрели в район улицы де Тревиз. Оставалось повернуть за угол, и она бы открылась вся, эта улица, где когда-то был мамин театр. Я вдруг сказала Нике, что мы не туда идем, развернула в обратную сторону. Зачем смотреть на то, что давно умерло, зря бередить душу? А еще я постоянно ловила себя на мысли, до чего же он изменился, Париж! Совсем другой город, не то, что до войны. Захотела угостить Нику жареной картошкой — нету. А раньше торговали прямо на улицах. Не в роскошных кварталах, разумеется.

Устанавливалась жаровня, на нее ставили котел с кипящим маслом, нарезанную соломкой картошку клали в железную сетку и прямо при тебе опускали в шкворчащее масло. Подрумяненную вынимали, складывали в бумажный фунтик, сверху немного соли — пожалуйста!

А еще, но это зимой, продавали каштаны. Тоже на улице. Возле жаровни сидела укутанная в платки торговка. Покупаешь фунтик каштанов — и вкусно, и руки согреваются.

В июле мастерская, где я красила шарфы, прогорела. Моя напарница нашла другую, пригласила меня, но сразу предупредила:

— Долго мы там не продержимся. Хозяйка — стерва. Видите ли, ее муж был до революции большой шишкой. Его самого я не видела, а эта привыкла помыкать людьми и никак не отвыкнет. Прямо садистка какая-то.

Я успокоила приятельницу.

— Сколько продержимся, столько и продержимся. И то хлеб.

Продержались мы у К*** всего два месяца. О предстоящем отъезде в Советский Союз я помалкивала, а то бы в два счета вылетела. В один прекрасный день нам отказали без всякого предупреждения:

— Завтра можете не приходить, заказов мало. Оставьте адреса, понадобитесь — вызову.

Июль и август выдались в Париже на редкость жаркими. Говорили, будто такая жара бывает раз в пятьдесят лет. Крыша над нашей мансардой накалялась так, что даже сквозь штукатурку потолок становился горячим. Изредка собирались грозы. Жуткие, багрово-коричневые тучи клубились над городом, полыхали молнии, грохотало, будто настал конец света. Но дожди выливались над окраинами, а на нас наваливалась новая волна духоты.

От греха подальше мы отправили дочь в деревню к пожилым фермерам. Это были дедушка и бабушка одной из подружек Ники по детскому саду. Мать этой девочки по моей просьбе поговорила с родителями, и они согласились приютить наше чадо. По случаю жаркого лета у Пэпе и Мэме (так звали стариков) собрались внучки. В компании с ровесницами Ника не скучала, привязалась к старикам, мы были за нее спокойны.

Она возвратилась домой в начале осени и озадачила нас новым фокусом. Перестала говорить по-русски. В три года французский язык вошел в ее обиход без всяких усилий, как это бывает с детьми, но дома мы всегда говорили по-русски. А тут молчок.

— Ника, почему ты не говоришь с нами по-русски?

Растерялась, плечики подняла и по-французски:

— Не знаю, у меня все русские слова куда-то разбежались.

Но день отъезда уже приближался. Эмиграция угомонилась. Надоело ругаться, спорить. Решившие ехать паковали чемоданы. Остальные махнули на нас рукой. Из близких знакомых, кроме Понаровских, ехали Панкрат с женой, Туреневы.

Андрея Туренева я знала плохо, а жена его Ольга всю молодость провела с нами в спортгруппе. У них было двое детей, была бабушка, они уезжали в Россию всем семейством.

Но многие сомневались. Шершневы, например. Вася хотел ехать, Ирина наотрез отказалась. Она не могла простить большевикам расстрелянной матери, а Васин патриотизм выводил ее из себя. Он сдался, подчинился жене. На радостях она примчалась к нам:

— Не едем! Не едем!

Мы огорчились. Сережа так надеялся на старого друга. А Ирина не могла остановиться:

— Во сне вижу — он увозит меня в какой-то телеге, по разбитым дорогам. Жуть! Проснулась, господи, счастье-то какое! Я дома, в родной квартире, меня кусают родные парижские клопы, за окном родная улица Коммерс… Пока не поздно, и вы одумайтесь! Куда? Зачем? Не доверяйте этим краснобаям из консульства!

В тот день у нас в гостях были Туреневы. В детской комнате возились, затеяв грандиозную игру, дети, а мы притащили из кухни стол, накрыли, чем бог послал, и говорили, говорили.

О чем? Ясно о чем, — о России. Никаких иных разговоров в ту пору меж нами не велось. Что греха таить — всем было страшно. Мы не то чтобы успокаивали себя, мы все пытались уяснить: а куда мы, собственно говоря, едем? Что за страна? Какая она нынче, Россия?

Усевшись за стол, Ирина Шершнева сразу подхватила нить разговора и фыркнула:

— Совдепия. Вот такая она и есть.

К ней обратились изумленные лица.

— Страна, победившая в такой войне?

Ирина стушевалась, пробормотала под нос, к рюмке своей обращаясь: «Вот увидите, увидите, вспомните тогда».