В Париже у меня оставались девяностолетняя бабушка, тетя Ляля, Петя с женой и сыном, семья дяди Кости. Накануне отъезда мы пришли к тетке прощаться.

Во время бестолкового, сумбурного разговора обо всем и ни о чем бабушка попросила тетю Лялю принести ее рабочий мешочек с пуговицами. Тетка принесла мешочек, и бабушка принялась рыться в нем. Наконец нашла искомое, позвала правнучку. Та пошла к ней с горящими глазами в ожидании подарка.

Я сидела в глубине комнаты и смотрела, как Ника льнет к коленям прабабки, маленькой, усохшей старушки, одетой в черное платье, с генеральским значком у ворота.

Бабушка ткнула пальцем в ладонь с лежащим на ней темным кружком, стала что-то важно объяснять правнучке, а та смотрела на нее во все глаза и согласно кивала.

Я сидела среди скромной обстановки теткиной квартиры, где каждая вещь напоминала о прошлом. Диван, на который мы, великовозрастные кобылицы, грюкались со всего размаху, играя в глупейшую игру, где правилом было обойти всю квартиру, не касаясь пола. Оттого, наверное, многострадальный диван состарился раньше времени, был продавлен местами. На этом диване когда-то в дни оккупации лежал Петя и рассказывал, как он ехал через всю Францию на стареньком дамском велосипеде.

А на большом зеркале, отражавшем когда-то трех расшалившихся девочек в театральных жемчугах и бриллиантах, уже появились темные точки, знак старения. На вытертом линялом ковре когда-то во время Великого Исхода сидела среди разбросанных вещей тетя Ляля и сжимала в кулаке мраморного слоника.

Со стены, из рамы темного дерева, удивленно и весело смотрела молодая женщина с младенцем на руках. Младенец смешной, с хохолком на макушке, женщина — в первом цветении молодости. То были моя мама и я. Я зажмурилась и прогнала слезы, а тетка внимательно и жалостно глянула на меня.

— Вот, Ника, — донесся тихий бабушкин голос, — это называется гривенник. Это тебе на извозчика. Приедешь в Россию, станешь извозчика кликать, прабабушкин гривенник и пригодится.

И дочь побежала ко мне через комнату с зажатой в кулаке потемневшей монеткой.

— Мама, мама, а мне прабабушка денежку на извозчика дала!

У окна сидел Петя, сосал погасшую трубку и грустно кивал головой. Эх, бабушка, сколько лет ты хранила эту монетку? Пойди, разбери теперь, что там на ней, потемневшей, то ли орел двуглавый, то ли профиль царя — все стерлось.

Тете Ляле не сиделось. Бегала из кухни в комнату, потом обратно. Присмотреть за кипящим на плите прощальным угощением. Возвращалась, становилась у меня за спиной, обнимала и говорила, говорила, говорила, давала наказы, потом спохватывалась и со словами «Ах, у меня там все переварится!» убегала в кухню.

Через два дня на вокзале моя милая, моя постаревшая тетка уже ничего не говорила, а только плакала. Она знала, что расстаемся мы навсегда, и просила лишь об одном:

— Ты хоть пиши, если будет можно, конечно.

Она была далеко не уверена, что нам разрешат переписку.

Не отставая от меня ни на шаг в вокзальной толчее, с нами до конца была Настя. Последний осколочек нашей когда-то такой дружной и веселой компании.

В толпе провожающих было много знакомых, мы едва успевали раскланиваться. Издали помахал рукой Палеолог. На бегу, усталый, распоряжающийся отправкой, пожал Сереже руку Игорь Кривошеин. Суетился, выкрикивая через головы чьи-то фамилии, Левушка Любимов, известный в эмиграции репортер «Возрождения», некогда попавший в водоворот младоросской заварушки с нац-мальчиками. И он, и Кривошеин представляли теперь начальство в Союзе советских граждан. Все они собирались ехать в Россию с третьей группой на следующий год[58].

Последние минуты уходили, каждая становилась прошлым. Вот уже дана команда рассаживаться по вагонам, вот уже и поезд дернулся, и Париж стал откатываться назад, назад… За стеклом на перроне уплыла и пропала крестившая меня рука тети Ляли. Мы поехали в новую счастливую жизнь. Так мы думали тогда, так мы верили.

На другой день произошла первая остановка. Даже не остановка, а конец первого отрезка пути. Мы прибыли в Сарбург. Здесь кончалась французская власть. И хотя это была всего лишь граница с Германией, и нам предстоял долгий путь через всю Европу, мы почувствовали себя под покровительством Советского Союза.

Нас разместили в светлых казармах, стали сытно кормить, никто никого не думал разлучать.

Потом начались проверки. У нас отобрали виды на жительство во Франции, выдали не имеющие никакого значения расписки. Но это никого не смутило. Надо — значит надо.

Потом начался досмотр вещей. Вот это уже понравилось меньше. Чемоданы раскрывали, но особенно не рылись. Нотной литературы у нас не было, про контрабандного Верлена я умолчала. Но вот открыли нашу корзину, еще раз настойчиво повторили, что именно запрещено везти, и главное:

— Нет ли у вас огнестрельного или холодного оружия?

У меня оборвалось сердце. Я везла, на самом дне корзины, дедушкину именную шашку в потертых ножнах. Все эти годы мама берегла ее как святыню. После маминой смерти шашка осталась у меня. Тетя Ляля уговаривала оставить, но я не послушалась, заупрямилась, взяла с собой.

И вот тут Сережа сделал непоправимую глупость! Растерялся он или его побудила к тому излишняя совестливость, — он сказал двум советским офицерам про шашку. Шашку немедленно затребовали.

Тысячу раз ее можно было благополучнейшим образом провезти! Забрали. Пока Сережа трясущимися руками доставал шашку, попалась детская книжка с картинками. Полистали — иностранная литература. Изымаем. Но тут заорала дочь:

— Нет, нет, моя любимая!

Явился чин постарше, полистал, улыбнулся:

— Бросьте, ребята, чего там, детская книжка. Отдайте девочке, а то сейчас заплачет.

И отдали. А шашку не отдали. Так и ушла из нашей семьи жалованная генералу Дмитрию Вороновскому именная шашка. Ах, Россия, Россия, вечно ты у нас хоть что-нибудь да отбирала…

Остальное провезли. Поль Верлен и малый Ларусс и сегодня стоят у меня на полке.

На следующий день нам выдали советские деньги. Вернее, обменяли наши франки. Обмен был ограниченный. У нас с Сережей денег было немного, мы ничего не потеряли, но нашлись и недовольные.

За всеми этими хлопотами время летело быстро. Погода стояла прекрасная, мы ходили гулять, в кино.

Наконец пригнали состав. К великому изумлению двух тысяч человек, не пассажирский, а товарный. Это было так странно, так неожиданно! Мы никогда не слышали, чтобы в мирное время людей перевозили в товарных вагонах. Все переглядывались, пожимали плечами, но нам велели распределяться и начинать грузить вещи.

Делать нечего, начали грузиться и острить, особенно когда узнали, что вагоны эти почему-то называются телячьими.

— Ну-ка, телята, не болтайтесь под ногами! — кричал на сыновей Славик.

Внутри вагоны все же были оборудованы для людей. В каждом вагоне нары, на них — набитые соломой матрасы, отгороженный угол для вещей. Мы устроились в одном вагоне: Понаровские, Панкрат с женой, Туреневы и еще несколько человек. Нельзя сказать, чтобы как сельди в бочке, но тесновато.

Погрузились, поехали. Через Германию, медленно, с долгими остановками. Как-то застряли на несколько часов в маленьком немецком городке. Желающим разрешили пойти прогуляться. Городок оставил впечатление удивительной тишины и чистоты. Маленькие домики с островерхими черепичными крышами, очерченные черным окна, ухоженные садики. А рядом — не разобранные еще руины. В магазинах совершенно, ну, абсолютно нечего купить.

Все же набрели на полупустую лавочку и там произвели странный товарообмен. За три пачки сигарет «Галуаз» получили эмалированный кофейник, чугунную пепельницу и лампу «летучая мышь». Эти вещи нам были не нужны, но хозяева очень уж просили хоть немного сигарет. Тихие, приниженные, они еле связывали французские фразы, но мы сумели понять, как тяжко, как голодно им живется. И тогда мы простили и бараки в Сарбурге, и телячьи вагоны. Мир еще не поднялся после войны.