Батурин взял у матроса бутылку, отпил добрую треть. Пил из горлышка, не отрываясь.

— Где норвежцы? — сказал он.

— Правду говорят: «Даже коту надоедает в одну дырку лазить», — сказал Романов.

Батурин швырнул бутылку в валун. Она разбилась. По камню побежали потеки, похожие на тень от медузы. Романов встал. Матрос стоял на коленях, протянув ладони к костру, — поднялся с колен на ноги…

Потом они шли к озерам у скалистой гряды, подымающейся далеко в тундре.

Шли по каменистому склону, переходящему в плоскую тундру. Впереди то тут, то там, прорезаясь в пестром разноцветье увядающих мхов и лишайников, выделялись залысины скал, не стертых до основания отступившим ледником. Вдали виднелись серо-голубые глазницы озер. Ни деревца, ни кустика. Тяжелое, темное небо над тундрой просело. Под ногами шуршала щебенка.

— Поди-ко вперед, Николай, — сказал Батурин.

— Зачем ему уходить? — заметил Романов. — Ему надо знать, чего следует остерегаться больше всего…

—. Я сказал, — стало быть, надобно!

Матрос встряхнул рюкзаком, поправляя врезавшиеся в плечи лямки, перехватил ружье из руки в руку, пошел вниз, не оглядываясь.

— В Австралии есть птица страус, — сказал Романов громко. — Дура птица. Спрячет голову под крыло и думает, что ее никто не видит. Дура. Все равно ее видно.

— Помолчишь ты, однако?!

— Год молчал!

У Батурина пульсировала голубая жилка над глазом. Матрос шел широкими шагами, обходил большие камни и переступал через те, которые мог переступить. Его широкоплечая спина с рюкзаком перемещалась то вправо, то влево — делалась меньше.

Пахло увяданием глубокой осени, обветренными камнями, холодным морем.

— Будем складывать половинки, — сказал Батурин. — Пятаков ты, однако, наломал довольно.

— Ломаете вы, а не я.

— Выворачивайся уж. Из-за угла стрелять — здоров; лоб в лоб сходишься — ноги в коленях подламываются. Пошел!

— Между нашими лбами девятнадцать лет жизни, Константин Петрович, — сказал Романов. — Но пойду.

— Вот и ладно, — сказал Батурин. — Ты хамишь потому, что решил уйти от меня?

— Мне с вами детей не крестить, — сказал Романов. — И в ладушки не играть. А уйти придется…

— Стало быть, ты уж и письмо написал управляющему, как я полагаю: защиты попросил от Батурина?

Романов остановился, поворотясь грудью к Батурину. Стояли на склоне, усеянном белобрысыми глыбами; между ними был камень, обкатанный ледником, отшлифованный дождями и ветром. Стояли, разделенные камнем, смотрели друг другу в глаза.

— Пошел ты!.. — сказал Романов.

Сказал и повернулся спиной. Пошел вниз по склону, высоко поднимая длинные, сильные ноги, обходя глыбы, которые нельзя было переступить.

— Ну-ко погоди! — крикнул Батурин.

Романов не остановился, за спиной шуршала щебенка.

Потом они стреляли утят на озерах.

Тундра была неровная, не такая, какой казалась с возвышения прибрежной гряды. Местами тундра пласталась понизовьями, местами поднималась невысокими плато, вспухала пологими холмами. Озера были и в низинах, и на плато, и на холмах, — стояли, как в чашах. Низины были затянуты густой порослью мхов и лишайников, на возвышениях мох рос лишь на берегах густым, толстым слоем.

Молодняк и старые утки встречались редко. Молодняк уже стал на крыло, — утки прилетали семьями на озера лишь ночевать: весь день кормились в фиорде.

Втроем подошли к озеру, спрятанному в чаше меж пологих холмов, подлинявших на солнце.

— Выводок, — сказал матрос.

— Вижу, — сказал Батурин.

Романов увидел утят и старую утку. Их было четверо. Выводок уходил к противоположному берегу озера. Утка, покрякивая, плыла впереди, за ней молчаливо плыли утята. Птицы, встревоженные, озирались, вертя головками на вытянутых шейках. Плавно, но быстро удалялись. По едва рябившейся от ветра оловянной поверхности озера расходились волны от утиных грудок усиками, пересекающимися.

— Шилохвостки, — сказал Романов.

— Гаги, — сказал Батурин, покосился.

— Все равно, — заметил матрос. — Не улетели бы.

Утята были серые с едва наметившимся отливом коричневого цвета. Утка была темно-коричневая с темно-серым отливом.

— Улетят, — заволновался матрос.

Озеро было округлое — до противоположного берега было метров сто пятьдесят, — простреливалось лишь с противоположных берегов.

— Поди-ко, Николай, обойди, — велел матросу Батурин.

— Я пойду, — сказал Романов. — Подожди, Николай.

Батурин опять покосился… сплюнул под ноги.

— Гусь — птица осторожная, — сказал он.

— Не всякая птица гусь, — ответил Романов. Батурин ничего не сказал, переменил в стволах патроны, поставил курки на предохранитель.

— Стойте здесь, — велел он. — Заходите отсюда. Взял ружье за казенник, как коромысло, и пошел по твердому, обходя озеро. Романов и матрос разошлись и на расстоянии друг от друга пошли к берегу, проваливаясь в мох, потом в ил под мхом.

Отделяясь от утят, утка быстро побежала, махая крыльями; шея и голова вытянулись в одну линию, лапки перебирали, отталкиваясь от воды. Утка махала крыльями так часто, что казалось, она не машет, а трясет ими; вода бурлила вокруг нее, на воде оставался след, обозначенный пеной и пузырьками. Свистящей, фыркающей стрелой утка оторвалась от поверхности озера, стремительно прошла над водой и взмыла, разворачиваясь, — ушла за холмы. Утята рассыпались, ныряя и выскакивая на поверхность, словно бы они задыхались: перепуганно вертели головками и мгновенно вновь исчезали, разбегаясь по озеру.

Романов убил утенка на середине озера. Часто махая крыльями, утенок быстро бежал по воде, пытаясь взлететь. Дробь хлыстом перепоясала его, когда он грудью уж отделился от поверхности, а лапки еще перебирали вспенивая воду. Настигнутый выстрелом, утенок как бы застыл на мгновение, распахнув крылья широко, и словно споткнулся — зарылся в воду с разбегу, безжизненно переворотясь лапками кверху. Головка утенка откинулась — ушла в воду; крылья некоторое время вздрагивали, подымая волну, лапки перебирали в воздухе. Утенок вздрогнул, и волны улеглись возле него. Вода рябилась от ветра, с подветренной стороны, подле утенка, была гладкая.

Матрос добивал последнего утенка у берега. Батурин, переложив ружье, дул в стволы от казенника: у дульного среза показался сизый дымок и тотчас растаял.

Потом на озере и вокруг сделалось тихо, как было прежде, как было сто лет тому, только в озере уж не плавала утка, покрякивая, за ней не спешили утята.

Стоя по колено в грязи и воде, Романов долго ждал, пока ветром прибьет утенка к берегу. Ледяная стынь ломила кости в ногах, — ногами чувствовал дыхание вечной мерзлоты. Романов взял ружье за ложе и, наклонясь к воде, вытянул руку вперед: стволами ружья достал утенка, пригреб к берегу. Утенок лежал на спине: черные лапки торчали, согнувшись, перепонки и пальцы обвисли, сморщились; крылья полуотвалились от боков; в паху под крыльями был серый пушок. Романов вынул утенка из воды, с него скатывались и падали беззвучно в мох холодные капли. Утенок был теплый, лапки и клюв были холодные, как вода. Величиной он был с утку. Романову было радостно: он много раз стрелял и не попадал, теперь попал; ему было и печально: утенок плавал в озере, рос, через день-два улетел бы в фиорд, окреп, потом полетел бы на юг — через море, потом возвратился из-за моря на свое озеро, вывел и вскормил на озере утят и увел бы в фиорд, потом вместе с ними летел вновь через море, потом возвращался… Романов огляделся.

Ступив из последней полоски сухого мха на залысину, матрос подымался по склону холма к большому валуну на гребне седловины, где были оставлены трофеи и вещмешок; на щебенке оставались следы от мокрых сапог, а потом следов не было. На противоположном берегу подымался в гору Батурин. Романов держал утенка за холодные лапки. Голова утенка, безжизненно обвиснув, лежала на неровной подушечке мха. Вес утенка чувствовался. Рукам было холодно. Болотная стынь разламывала ноги. Романов еще раз посмотрел на Батурина, выходившего на твердое, посмотрел на утенка, и ему сделалось все равно. Он выдернул ногу из ила, жидкого у воды, и повернулся спиной к озеру. Побрел по болоту, проваливаясь, наметив на сухом камешек, похожий на пуночку, шел, придерживаясь направления на камешек.