«Доехала хорошо детьми все порядке необходимо твое присутствие Арктикугле целую крепко твоя Рая».

Он смущенно улыбался, показывая мне телеграмму. Пожал плечами: кто знает наперед, что сделает женщина в очередную минуту?.. С телеграммой пошел к главврачу. На следующий день я провожал Александра Васильевича в Севастополь к московскому поезду.

Август…

Теперь, когда Новинская, Романов уехали, я один лежу на диком пляжике у бывшей горьковской дачи Тессели, и тихие, теплые волны моря лижут мне ноги, я вижу себя, как видел прежде героев книг и экранов.

«Езус унд Мария, унд пан Езеф, унд гундерт фрейлейн…[4] прости господи!», как любил говорить Александр Васильевич, ведь мне уже двадцать три года…

Да. Романов был прав: «Пока человек молод, он должен расти, утверждать себя на земле, а не будет этого, остановится человек — жизнь превратится в доживание… Отец, имеющий сына, обязан подняться выше своего отца, чтоб сына подсадить еще выше. Всей сутью своей подниматься и поднимать. Такова логика поколений — закон жизни».

У меня еще нет детей — я сам сын. Но «сутью своей» я уже… Афанасьев Владимир Сергеевич… Ведь «поднимать» способен лишь тот, кто сам «поднялся». А я?..

Тряпка… которая если и может что-либо делать, так уступать. Безвольная тряпка!

Август 1956 г. Москва (улица Воровского)… Сегодня был у Романова и Новинской. Раиса Ефимовна едет на Шпицберген. У Романова было назначение в Баренцбург главным инженером рудника. Новинской предложили место хирургической сестры в баренцбургской больнице: замена полярников на острове подходит к концу — других вакансий для Раисы Ефимовны не оказалось. Новинская оформилась главврачом на Грумантский рудник. Александр Васильевич чертыхается на чем свет стоит, в доме все вверх тормашками.

Раиса Ефимовна догадывается о том, что Романов рассказывал мне в Форосе. А может быть… Я замечал это и за собой: если постороннему человеку доверился твой друг — пооткровенничал о тебе, и тебе хочется пооткровенничать с тем же посторонним — доверить ему и свои мысли о друге. Людям свойственно стремиться к равновесию.

Когда Александр Васильевич ушел в «Арктикуголь» (это рядом с ними, оказывается, на Расковой), Раиса Ефимовна пооткровенничала.

Новинская знала, что у нее будет ребенок, когда Романов уезжал из Новосибирска на фронт. Она не была зарегистрирована с Александром Васильевичем, знала, что на войне людей убивают, и тем не менее не «сделала глупости»: она любила Саньку-капитана, и если уж суждено ему будет не вернуться… не могла допустить, чтоб один человек за время войны умер дважды. А если уж сделалось так, она не могла и позволить себе подождать, когда родится ребенок, пошла сдавать экзамены в институт; отец и мать тоже были на фронте, и она могла надеяться лишь на себя… для ребенка она оставалась единственной.

Когда Новинская ждала второго ребенка, Романов работал в шахте. Она видела, чем нередко кончается жизнь шахтера — человека, по существу, фронтовой профессии, — и позволила себе пропустить лекции лишь в те дни, когда находилась в роддоме.

За годы войны, жизни в Донбассе она привыкла чувствовать постоянно ответственность за судьбы детей — не могла не думать о том, что может прийти роковая минута, которая обяжет сделаться и добытчиком и защитником для детей.

Нет — упаси ее бог от каких бы то ни было дурных мыслей! — она верила в Романова и чувствовала себя рядом с ним как за кирпичной стеной. Но она не могла быть уверенной в завтрашнем дне, провожая Романова в шахту.

Вот почему Новинская добивалась неутомимо того, чтоб Романов учился — поскорее стал инженером: на долю инженера выпадает в шахте опасностей меньше, чем на рабочего лавы. Потому она, собственно, уцепилась и за предложение профессора Курина и была рада, что Романов уступил ей — согласился оставить шахту, переехать в Москву, волновалась, когда он работал в «Метрострое», и узнала, что есть для женщины-матери счастье быть уверенной в завтрашнем дне, когда Романов перешел в министерство. Все потому же не захотела уезжать из Москвы, когда Романова вновь потянуло на шахту. Но не может не бросить всего, чего достигла за последние годы, и не поехать за мужем на Шпицберген: два года — не маленький срок, — она боится потерять Романова.

Но она и теперь хочет, чтоб Романов работал не в шахте, а на поверхности. Любая работа — труд, а не ладушки. Трудно. Люди трудятся не потому, что без трудного им жизнь не в жизнь, а оттого, что за труд получают необходимое для их жизни… и детей. Если б труд был удовольствием, то все фараоны Египта сами строили бы для себя пирамиды, а в наше время все бежали бы очертя головы в лавы или к мартенам, где можно пропотеть с удовольствием и утомиться всласть, или в колхозы — на посевную, уборку, — туда, где труднее. Да только… в Москве прописаться почему-то сложнее, чем в Донбассе или Мошковичах: а директоров институтов, заводов и председателей колхозов, какие были, есть, — Новинская не знает ни одного, который оставил бы свое кресло и спустился на добровольных началах пониже — туда, где меньше ответственности и соответственно получают за свой труд меньше жизненных благ. Труд есть труд, и никто из разумных людей, у кого есть семья, дети, не старается сделать его еще более трудным и менее эффективным для дома. А таких, как Романов… Да у него все это возрастное, как у детей скарлатина и корь.

Новинская уверена, что на острове Романов наглотается угольной пыли — набьет оскомину и, поумнев, успокоится — возвратится в Москву, и ей, Новинской, не нужно будет думать больше с тревогой о будущем детей, всей семьи. Уверенность в этом и заставляет ее ехать на остров: у Романова теперь возраст, необходимый для «поумнения», да и едет он на Шпицберген не из Донбасса, а из Москвы… Интересно!

Рая уступила. Романов почувствовал себя сильным, решительным. Он старался вести себя так, чтоб Рая чувствовала, что любима «в каждом слове, каждое мгновение».

Но бескровных побед не бывает. На Груманте Романов мог работать лишь заместителем начальника рудника по кадрам. Он попробовал уговорить Раю поменять Грумант на Баренцбург. Рая отрезала:

— Вот что, Санька. Если ты вздумаешь и теперь крутить мной, как цыган солнцем, то у меня и в Москве работа не хуже. Я выбрала — твоя очередь выбирать.

Романов выбирал: папиросы лопались, спички ломались — все, что попадало в руки, рвалось, — отдел кадров он ненавидел — не хотел и работать кадровиком, считал эту работу не своим делом.

Антон Карпович был на Шпицбергене, в управлении «Арктикугля» его замещал главный инженер треста Кирилл Олегович Зайцев, только что возвратившийся с острова. Зайцев звонил в министерство Романову, тормошил:

«Управляющий просит радировать, Александр Васильевич: на Грумант вы поедете или в Баренцбург?»

Выбирал… Главный инженер рудника — было то, о чем Романов мечтал: заниматься производством — добычей каменного угля. Но Рая уступила: друг, к которому Романов торопился с войны, который бежал с ним в Донбасс, друг, которого он потерял в Москве, возвратился; теперь Романов мог потерять его вторично, возможно, и навсегда.

«Завтра нужно ответить управляющему».

Романов добился главного: он уезжал из Москвы, с ним ехала Рая, — будет работать там, где добывают каменный уголь, дышать шахтерским воздухом, жить рядом с шахтерами в забоях и лавах. Главное сделано. На острове будет видно, что дальше. На месте виднее. И управляющий «Арктикуглем» пока что Борзенко, а не кто-то другой, теперь он на острове — там, на острове, Антон Карпович поможет Романову перебраться и в шахту — на эксплуатацию.

«Александр Васильевич, дальше откладывать некуда: я составляю радиограмму управляющему…»

Романов уехал на остров с женой.

Сентябрь 1956 г. Москва…