Романов не боялся возвращения в тихий проулочек возле улицы «Правды»: теперь он был не девятиклассник, вернувшийся только что из-за границы на родину… Он знал, что и тесть, и «великий страж…» будут рады ему, — они жили в новом доме в семь этажей, построенном на месте старой рубленки, скучали по Рае и постоянно шумели из-за внучат, требуя их к себе.

— Ну, Саня, не думал, не гадал, что встречу тебя в граде стольном, к тому же в своих апартаментах.

— А я как узнал, что вы здесь, — сразу к вам.

Антон Карпович постарел: голова сделалась белой, на щеках прорезались складки; ему шел пятьдесят третий, но он по-прежнему был подвижной — подпрыгивающий, каким Романов помнил его с довоенного времени, еще по Донбассу.

— Какие ветры принесли тебя? Бог ты мой! Саня, ты убийца: сегодня я весь день буду чувствовать себя древним. Если подпилить ноги и перекрасить глаза… Двенадцать лет прошло, Саня… И волосы у тебя, правда, отцовские…

Борзенко и разговаривал, как прежде; не закончив мысль, перескакивал на другую, безбожно растягивая свое украинское «г».

— Садись и рассказывай. «Перво-наперво», как говаривал Василий, наша шахта…

А через минуту, перебив Романова, сам принялся вспоминать «свою шахту». Телефонный звонок прервал его. Покричав в трубку, пообещав кому-то скипидару под хвост, он сердито повернулся к Романову и посмотрел так, будто Романов тайком вошел в кабинет.

— Ты зачем здесь? — спросил строго.

Романов растерялся: кожей почувствовал разницу не только в возрасте, но и в положениях — начальника главка Министерства угольной промышленности СССР и просителя-безработного, — Антон Карпович Борзенко мог осчастливить Романова, мог выставить из кабинета. Романову, однако, терять было нечего. Он встал и, стараясь говорить громко, сказал:

— На работу пришел наниматься.

А еще через пять минут, выслушав Романова, Антон Карпович улыбнулся каким-то своим мыслям, тряхнул головой, посоветовал:

— Вот что, дорогой мой Александр Васильевич. В министерство на работу нанимаются швейцары и уборщицы. Инженеров в министерство при-гла-ша-ют работать. Ты это запомни. Хотя ты и поступаешь, как подросток… Иди к начальнику отдела кадров — я позвоню ему. Извини, дорогой мой, мне вышло время к министру. Запиши мой телефон и обязательно дай знать, если что. Я буду ждать звонка. И домашний телефон запиши…

С начальником отдела кадров министерства Романов разговаривал снисходительно: Антон Карпович был кандидат технических наук, последние годы работал в промышленном отделе ЦК партии, начальником главка стал лишь недавно; если он сказал: «Познакомьтесь с товарищем», то в переводе с партийно-хозяйственного дипломатического языка на общеупотребительный это означало: «Определить товарища на работу!» Романов не стал садиться в предложенное ему мягкое кресло, положил перед широким в плечах мужичком в френче трудовую книжку, личный листок по учету кадров, автобиографию и заявление так, будто зашел в маленький, солнечный кабинет на минутку. Из-под круглого, нависающего лба припухшими от усталости глазами начальник смотрел серьезно. Он не стал задерживать Романова, посоветовал:

— Позвоните через два дня. Лучше всего вечером: часиков в восемь…

Романов звонил. Телефон не отвечал. Романов позвонил Борзенко: Антон Карпович улетел в Сучан. На пятый день Романов решил зайти в отдел кадров: в пропуске ему отказали, передали просьбу начальника отдела кадров позвонить «через недельку». Через две недели по домашнему телефону ответил Антон Карпович. Он говорил сонным голосом; чувствовалось, что лег спать лишь на рассвете, — в партийных и государственных учреждениях в те годы работали до глубокой ночи, — сказал одну фразу:

— Зайди в понедельник ко мне, Саня.

В его голосе улавливалась не только сонливость, но и раздражение. Что-то случилось. В понедельник в бюро пропусков министерства офицер в форме работника МГБ выдал Романову пропуск к начальнику отдела кадров. Человек с нависающим лбом и глазами, припухшими от усталости, встретил Романова, как прошлый раз, предложив мягкое кресло. Романов смирно сел. Начальник смотрел серьезно. Он возвратил Романову трудовую книжку и заявление, а личный листок по учету кадров и автобиографию оставил в папке «Личное дело. Романов А. В.». Романов успел заметить на листке с автобиографией жирные линии, сделанные красным карандашом вокруг абзаца, в начале написанного. Начальник закрыл папку и положил в стол. Потом он протянул короткую, мускулистую руку к вешалке, на которой лежала легкая фуражка с дырочками, сказал:

— Положение изменилось, товарищ Романов: в министерстве сейчас вакантных мест нет. Я бы советовал вам возвратиться в Донбасс — на шахту.

У Романова что-то оборвалось внутри. Напрягаясь, он вспоминал, что было написано в абзаце автобиографии, обведенном красным карандашом. Уже с фуражкой в руке начальник стоял в темной рамке раскрытой двери, ждал. Романов вышел в коридорчик. Начальник захлопнул дверь, щелкнул английским замком и подергал за ручку: дверь закрыта надежно. Не зная еще почему, Романов почувствовал себя виноватым, будто обманул кого-то, будто от него закрывали дверь накрепко.

— Скажите, пожалуйста, — сказал он, стараясь говорить так, чтоб в голосе не было заискивания и чтоб сказать мягко, — я могу взять личный листок по учету кадров и автобиографию! Мне не хотелось бы еще раз…

— Эти документы останутся у нас, — сказал начальник, серьезно посмотрел на Романова и вышел в ярко освещенный коридор.

Романов старался не отставать от него, шел на полшага сзади.

— Скажите, пожалуйста, — сказал он, — что вы подчеркнули в моей автобиографии… где говорится об отце?

Человек в френче, не останавливаясь, снизу вверх посмотрел через плечо на Романова.

— За что вашего отца исключили из партии?

Звон в ушах от крови, ударившей в голову, оглушил; пустынным, зловеще тихим сделался чистый, ярко освещенный, длинный коридор министерства… Романов не помнил, как очутился в кабинете Борзенко.

— Вы знаете моего отца?

— Сядь.

— Вы знаете?!

— Сядь и говори спокойнее, когда разговариваешь со старшим.

Борзенко вызвал секретаря и велел отключить телефоны, никого не впускать в кабинет, налил из сифона газированной воды в стакан.

— Мы с Василием…

— Вы знаете, за что его посадили?.. Почему он оказался вне партии?..

— Пей воду и… В чем дело?

— Я вступил в партию, когда такие… партийный билет прятали в подкладках шинелей. Почему меня не спрашивали об отце в сорок первом? Почему меня не спрашивали об отце, когда мы форсировали Днепр, Вислу, Одер, Шпрее? Когда я горел в танках? Зачем мне орденов надавали? Килограмм надавали, а теперь…

— Пей!.. Научился… форсировать реки, делать детей. Думать! Мыслить учиться…

— Над чем? Над тем, кто раздает нам ордена на переправах и благодарности в забоях, а когда мы приближаемся к их кабинетным завоеваниям…

— Последний раз: в чем дело? Или катись… к чертовой бабушке!

Санька залпом проглотил стакан холодной газированной воды и осел; им овладела слабость. Обеими руками он стирал с лица что-то похожее на паутину, тер, нажимая ладонями. Антон Карпович помрачнел, ходил по кабинету, подпрыгивая на поворотах.

— Кто защищал родину, Саня, тот не должен жалеть. Мы для себя защищали. Мы шахтеры, а не лавочники! Тебя не пустили в министерство? Тебя никто и не приглашал. Ну? Ну и что, что не пустили? Жизнь на этом кончилась?

— Убеждения пошатнулись, Антон Карпович.

— Деревья тоже шатаются.

— И падают, Антон Карпович.

— Подгнившие, Саня.

— Тогда скажите мне вы. Вы, начальник главка министерства страны, Антон Карпович. В чем дело?

Борзенко сел на диван и тыльной стороной ладони вытер лоб, шею; увидел полированный столик, сифон в ведерочке со льдом, пошел напиться.

А потом Антон Карпович смотрел в окно, заложив руки за спину; его белая голова на фоне высокого окна серебрилась, пальцы сжимались в кулаки, разжимались. Романов чувствовал себя так, как человек во сне, когда ему снится, что он провалился и летит — падает, как пушинка, летит и летит, падает, и нет конца и края падению, нет ничего вокруг — лишь падение…