Левый желвак был меньше: его пересекало углубление, идущее к мочке уха… под мочку… Новинская перебирала пальцами, надавливая слегка. Батурин перестал, казалось, дышать… Под мочкой уха прощупалось твердое… Голова Батурина теперь вздрагивала мелко, выжидающе… «Твердое» выпиралось под кожей уголком, было похоже на инородное тело. Новинская нажала указательным пальцем на «твердое», не сильно, но неожиданно для Батурина — не успела почувствовать, движется это «твердое» или нет? — Батурин дернулся, желваки обмякли, отвалилась нижняя челюсть.

— Одна-а-ко, — возмутился он, на лбу выступила испарина.

Было видно: слабым нажатием Новинская причинила ему боль, и немалую.

— Осколок? — спросила она спокойно, а сердце словно остановилось, притаившись.

— Дьявол его!.. — возмущался Батурин. — Полегче надобно!

Сердце ударилось звонко и радостно, — теперь Новинская не ошиблась в том, что не давало ей покоя вот уже сколько месяцев.

Батурин тер щеки ладонями. Потом встал, шагнул к прихожей и распахнул дверь — предложил Леночке:

— Выйди на минутку… в коридор, стало быть. Погоди маленько — главврач сейчас выйдет.

Новинская лишь теперь вспомнила, куда спешила с Птички, зачем. Посмотрела на Батурина — улыбнулась невольно. Лис. Она играла полонез для Батурина: хотела полонезом вытащить его из дому — затащить в клуб. Хитрый лис. Не пошел. Но знал, что Новинская не отпустит девчонку одну и придет вместе с ней, — попросил Леночку принести снотворное и болеутоляющее. Старый лис! Новинская смотрела на него, улыбаясь: за несколько минут она узнала о Батурине больше, нежели за все время с тех пор, как он зашел в больницу впервые.

Леночка вышла. Батурин закрыл дверь, но ручку не отпустил; пальцы сделались белыми, — предупредил:

— Я не хочу, чтоб ты уезжала! Шахту новую строим, старая эксплуатируется… и в больнице делается труднее с каждым днем. А ты… туда, где полегче?!

Новинская опешила.

— Не отпущу!.. Усвоила?.. Один хирург… на весь остров… Нет! И на Пирамиде, стало быть… нигде тебе лучше не будет, нежели здесь — на Груманте. Не от-пу-щу!

И Новинская вдруг поняла: это он, Батурин, предложил ее кандидатуру в ревизионную комиссию профкома острова. И почувствовала: она знает о Батурине что-то, в чем он сам не хочет признаваться себе, шагнула бесстрашно к нему, остановилась, едва не касаясь грудью; голову подняла, как тогда… в больнице — шея оголилась вырезом платья больше прежнего.

— Отойдите от двери — я хочу выйти.

Батурин не отступил; не только пальцы, сжимавшие ручку, но и запястье сделалось белым.

— И вот чего еще, — упредил он. — Мне не семнадцать лет… я начальник рудника… однако, и я живой человек. — Смотрел так, как смотрел, когда Новинская лишь вошла в его дом. — Порою и я не ведаю, чего делаю. Сама смотри… Усвоила?

Глаза его сузились.

— Отойдите — я выйду! — крикнула Новинская так, чтоб Леночка слышала в коридоре.

Кровь пульсировала в жилке над правым глазом Батурина. Он словно бы колебался какое-то мгновение. И — распахнул дверь с такой силой, что зеркало в прихожей едва не слетело с подставки — что-то загремело, — Леночка отскочила от зеркала.

— Вот так, — сказала Новинская и вышла, задев его грудью.

Дверь захлопнулась: с вешалки упали ушанка и одежная щетка.

Лишь на улице, под дождем, Новинская вспомнила вновь, зачем хотела выманить Батурина в клуб, что хотела узнать у него…

Да, она не хотела уезжать с Груманта. Она и прежде видела, как относятся к ней полярники: уважают, — знала, за что, и ей было приятно. Теперь же… после того как Батурин объявил ей благодарность, ее избрали в ревизионную комиссию профкома, после того, что сказал ей Батурин у себя дома… Новинская впервые почувствовала по-настоящему, что нужна не только детям, мужу, но людям. И поняла, что называется настоящим человеческим счастьем; хотелось жить еще энергичнее для людей… не вообще, а конкретных людей — тех, кто ее уважает и ценит.

Поняла она теперь и Романова. Впервые за все годы жизни с ним поняла. Да, она терпела его до сих пор, терпела потому, что любила: за то, что он не может существовать — хочет жить по-человечески… ищет неутомимо своего места в жизни — единственного на всю жизнь! — и не успокоится, она знала теперь, — пока не найдет. Именно это, а не что-то другое, заставило ее поехать вслед за Романовым на далекий северный остров; это же заставляет мириться… с неровным поведением Романова здесь, на острове. Да, он шахтер. Угольщик. Производственник. Его призвание — каменный уголь. Он становится талантливым в шахте. Нельзя мешать ему жить по-человечески счастливо.

Вот почему, лишь Романов возвратился из порта, Новинская поспешила к нему, даже не напомнила об обиде — ринулась объяснять, что ему теперь нужно делать.

— Ну… я не знаю, Санька. Если ты и этого не способен понять… Ведь он предлагает тебе место главного. Он просто мурло: и доброго дела не может сделать по-человечески. Не мути воду, Саня. Начальником участка ты работал в Донбассе. Возвращаться к тому, что было шесть лет назад… Ну посмотри мне в глаза. Ты ведь сам говорил тысячу раз: человек — не камень, человек меняется. Неужели ты думаешь, что Батурин и теперь относится к тебе, как относился? Ведь он сам предложил тебе поработать за главного. Он уже старенький: ему пора на пенсию. Ты же сам сколько раз говорил: «Человек не может не думать о том, что останется после него, когда он уйдет». А Батурин, хоть и мурло, тоже человек. Ему тоже хочется, чтоб о нем хорошо помнили… На худой конец, ты можешь и здесь получить место начальника добычного. Здесь ведь тоже замена на добычном. Я не знаю… бросать больницу, людей… бежать отсюда, когда здесь делается с каждым днем все труднее… Да, кроме всего прочего, у меня здесь и общественные обязанности — на Груманте. С этим тоже нельзя не считаться. А ты?.. Тебя все уважают здесь…

Романов стоял у окна, заложив руки в карманы, смотрел на поселок с единственной улицей, обозначенной огоньками электрических фонарей, обагренный красным заревом заката, молчал.

— У меня нет никаких сил с тобой, Санька, — возмущалась Новинская все больше тем, что Романов слушает ее молча, затылком. — Не верить человеку, когда тебе доверяют… такие дела. Ты же сам говорил, что такого… чтоб сразу «и выковыривать уголь из-под земли, и строить одновременно…». Саня…

Романов не повернулся к ней, не ответил.

Романов перевел все бригады на комплекс, сквозной, круглосуточный; добычники работали в таких бригадах на Большой земле, и не нужно было готовить их специально к переходу на комплекс: все сделалось «на колесах» — лавы увеличили выдачу на-гора. Готовил бригады к переходу на график цикличности, и эта новинка на Груманте сулила дать прибавления. Но теперь… породная прослойка и пережимы душили, Батурин забирал едва ли не весь порожняк для засбросовой части, участки не поднимались на план. Прошла замена на Пирамиде, в середине октября уезжали на материк Пани-Будьласка, начальник первого добычного. Романов организовал два воскресника, рванул «втихаря» пару целиков на штреках под лавами, — план сентября проклюнулся. В последний день сентября Романов грабанул окровский порожняк в ночной смене, — Грумант взобрался на план. Романов вышел из шахты задолго до конца смены, помылся, переоделся — решил выспаться в этот день за весь месяц; потопал в столовую.

А через десять минут, убегая из столовой жаловаться, Гаевой кричал:

— Посмотрим, что вы запоете… С Батуриным вы не будете так!.. Вам этот порожняк выйдет боком, Александр Васильевич…

Батурин и раньше просил Романова не соваться в дела окра. Он живьем снимал шкуру с тех, кто осмеливался нарушать его указания. Под горячую руку мог всыпать и Романову. С Батуриным лучше было не встречаться теперь. Романов метнулся в техническую душевую, натянул еще не успевшую остыть шахтерку: бежал в шахту. Шахта для Батурина была святым местом: на человека в шахтерке он мог накричать, но не смел обидеть. В шахте Батурин не посмеет задеть, и Романова… А волны, какими бы грозными они ни были, укладываются со временем. План сентября есть. Успокоится и Батурин. Бежал…