— Трос! — крикнул кто-то. — Его трос утопит! Батурин лишь повернул голову к берегу, — прыгнул Остин.

— И-и-иэ-э-эх… мать честная! — завизжал воркутинец.

Приняв волну на грудь, он ринулся вперед, вспенивая воду красными руками и черными сапогами; не достиг Шестакова — клюнул головой, дрыгнув ногами в воздухе… ушел в воду. Остин выскочил выше пояса над волной с тросом через плечо, хватая ртом воздух. Появилась между волнами голова Шестакова. Викентий выровнялся на волне; движения были тяжелы, неуверенны. Он был слишком тяжел, неуклюж для того, за что взялся… Романов прыгнул с берега. Мимо него пролетел в воздухе кто-то, поджав ноги, выставив руки; был в сухой куртке лыжного костюма, простоволосый, канатом перевязанный по талии, — шлепнулся в волну; за ним тянулся канат. Дудник всплыл уже шагах в семи от берега, работал руками и ногами так, что вода бурлила вокруг него, быстро уходил к Шеста кову.

— Наза-а-ад! — закричал Романов, еще сам не зная почему, и побежал с откатывающейся волной, погружаясь.

Батурин поймал его за свитер подтянул к себе, сунул в руки трос.

— Держи, — велел он. — Покупаться и этому… стало быть… Подтравливай, Саня, — сказал и пошел к берегу, с трудом загребая руками.

Романов подтравливал. Трос был старый, то и дело попадались торчавшие заусеницами ржавые проволочки. Ладони прикипали к металлу, заусеницы рвали кожу, соленая вода смывала кровь. Не было больно. К берегу провели Шестакова. Двое шахтеров поддерживали его под руки. Викентий едва переставлял ноги; глаза были мутные, по лицу текло… Пошатываясь и спотыкаясь, проковылял Остин. Волна сбила воркутинца с ног у самого берега, его подхватили несколько рук, подняли… С берега прыгали, возвращались на берег… Романов подтравливал трос, не чувствуя троса. Потом кто-то сказал голосом Батурина:

— Будет, Саня. Довольно. Айда на берег… Романов выпустил трос, качнулся в сторону берега; казалось, сил не хватит взойти. И вновь голос Батурина:

— Ле-о-о-ошка-а-а… мерзавец!..

До льдины с санями и кожухом вентилятора было уже шагов тридцать чистой воды, черной змеей трос вползал на льдину, прыгал на кожух, захлестывая. У края льдины стоял мокрый Дудник, держался голой рукой за ропак; канат уходил от пояса в воду. Против Дудника стоял Гаевой, протягивал нож Дуднику. Что-то сказал Дудник. Что-то крикнул Гаевой, бросил нож под ноги Дуднику, пошел на него.

— Ле-о-ошка-а-а! — закричал и Романов, поняв, почему он не хотел, чтоб Дудник появлялся у льдины.

Трос вырвался из воды, натянулся, сани поехали, отгородив Гаевого от Дудника, свалились в воду. Гаевой шагнул… Канат, охватывающий по талии Дудника, натянулся — Дудник обеими руками уцепился за ропак. Гаевой остановился, словно льдина прихватила за ноги. Дуднкк приседал, руки скользили по гладким стенкам ропака. Гаевой стоял.

— А-а-а!.. — прорезал гул и грохот наката истерический вопль.

С раскрытым ртом, глядя в сторону берега глазами, полными ужаса, Дудник ушел спиной в воду; возле льдины всплыли «специалки», переворачиваясь на волне, Гаевой стоял как вкопанный…

Прежде чем прыгнуть с берега в воду, Дудник обвязал себя концом длинного, тонкого каната, сунул скатку каната пожарникам: если с ним что-то случится в фиорде, товарищи вытянут его из фиорда. Он забирал трос у Шестакова и переходил с одной стороны на другую, плыл с тросом к льдине и перебрасывал конец троса из руки в руку — трос и спасательный канат переплелись.

Дудник не заметил этого на льдине, когда крепил трос к кожуху вентилятора, а Гаевой обрезал канаты, крепившие кожух к саням, — обратил внимание лишь тогда, когда кожух соскользнул с льдины, упал в воду и Дудника потянуло… Кожух вентилятора утащил на глубину вместе с тросом и Дудника… Гаевой стоял на льдине, смотрел в воду…

Романов побежал, загребая ногами, прыгнул в накатившуюся волну, нагнув голову, работал руками и ногами так часто, словно сам спасался от смерти. Поднимал голову лишь затем, чтобы схватить ртом воздух. Когда поднялся над волной и смахнул с глаз воду, чтоб оглядеться, был уже в десяти шагах от льдины… Гаевой выскочил над волной, был без полушубка, в руке блестел нож, — двумя руками толкал Дудника в спину. У «специалок» Гаевой размахнулся, бросил нож в сторону, толкнул обеими руками Дудника в спину и, когда тот ухватился за сани, влепил ему по физиономии… оттолкнулся от него ногой. Дудник навалился на «специалки» грудью, на боку болтался обрезок каната…

Зеленовато-голубое небо было похоже на днище ледника, шатром вздувшегося над фиордом. Вмороженное в его свод, ослепительно ярко блестело огромное солнце. Пронизывающий холод струился с ледяного неба на черные скалы Зеленой и ослепительно-белые осыпи, скованные вечной мерзлотой, — на фиорд, победно дробящий припай.

Было холодно. Липла к телу одежда, тяжелая, мокрая, покрывалась наледью; в ботинках хлюпало; волосы на голове звенели сосульками. Шаг, поворот, жест приходилось оплачивать ценой последних усилий.

А кожух вентилятора то и дело цеплялся за донные камни, и каждый раз нужно было ждать, когда очередная волна обрушится на трос, натянутый струной, — сорвет где-то глубоко под водой металлическую громадину с мертвой точки, — или виснуть на вздрагивающем, прикипающем к ладоням тросе. Водяные валы обрушивались то и дело на берег — разбивались о береговой лед, вновь и вновь ударяя в голову, в плечи, стекая, — над берегом стоял, не оседая, каскад дробящихся в воздухе клочьев воды и летающих брызг.

Было холодно так, что хотелось бросить все к чертовой бабушке и бежать. Бежать! Карабкаться по крутым склонам, зарываясь в снег, кубарем катиться с осыпей, только бы бежать и бежать, подальше от этой леденящей кровь воды, этого сжимающего не только кожу, но и кости, леденящего холода, — убежать к сухому, теплому… к тишине.

Но нужно было терпеть: в фиорде еще оставался кожух вентилятора.

Уже в больнице, после спирта и растираний, на Романова налетел в палате, настиг его на больничной койке Дудник; обливался потом, ноги дрожали, дрожала и голова — так, словно бы он взял на плечи непосильный вес.

— Александр Васильевич…

— Ты понял что-нибудь? — остановил его Романов, зарываясь в сухие простыни и одеяло: тряслось все и внутри, оттаивая.

— Я хотел рассказать Алексею Павловичу — он не хочет слушать…

— Ты понимаешь, почему Гаевой не убил тебя на льдине, а потом вытащил со дна моря?

— Я хотел рассказать Константину Петровичу — он прогнал меня…

— Я предупреждал тебя, Дудник, еще на Зеленой: будешь бегать по Груманту — просить, приставать к людям…

— Да будьте ж хоть вы человеком!.. Вы ж кадровик?!

Отца Дудника повесили немцы, к ногам привязали фанерку: «Партизан!» Зимой померла мать, Мышко перебрался к материну брату. Немцы расстреляли дядю. Мышко остался с больной теткой. Ходил по казацким станицам, просил подаяние, — делился с теткой, с соседской девчонкой Валькой. Она была старше Мышка. У нее тоже не было отца, мать померла. Она жила на барахлишко, которое Мышко помогал ей сплавлять на базаре, пухла от голода. Потом Валька уехала в Германию.

Мышко попрошайничал. А потом пришла Красная Армия. Мышко поступил в училище. Учился на токаря. Он еще до войны мечтал стать токарем. Мышко был лучшим в своей группе. Потом работал в паровозном депо токарем. Был лучшим на весь механический цех: никто не мог сделать самую трудную деталь с такой точностью, с какой делал он.

А в пятьдесят первом вернулась в Шахты Валентина. Она давно вернулась из Магдебурга. Работала в Кривом Роге на восстановлении рудных шахт. Была замужем за овдовевшим во время войны старичком — инженером-строителем. Закончила Днепропетровский горный техникум. Разошлась со старичком — вернулась на родину. Она была красивая, Валентина. Встретила Дудника в чайной. Ее хату разбомбило во время войны; Валентина жила у соседей, работала плановиком на шахте. Тетка Дудника болела; детей у нее не было: два парня погибли во время войны — тетке прислали ордена Отечественной войны и медали. Дом был кирпичный, из трех комнат. Валентина перебралась к тетке Дудника. Валентина была старше Дудника, но она была красивая. Дудник и Валентина поженились. У них родилась дочь. Дудник хотел назвать дочь Маринкой, Валентина сказала: «Родишь — сам и дашь имя ребенку». Она назвала дочь Анжеликой. А потом она стала упрекать Дудника в, том, что он зарабатывает недостаточно. Она говорила, что за первым мужем — старичком — жила лучше, чем с Дудником — молодым парнем. Дудник любил свой токарный станок, любил токарное дело. Валентина показывала криворожские письма: инженер ждал ее даже с ребенком, обещал сделать все, чтоб она продолжала учиться — получила диплом инженера.