— Ма-ам-ожно идти? — сказал он.

Полнощекое лицо его горело, но не тем румянцем, который зажигает дурашливая игра в снежки; черные смородинки глаз взблескивали не так, как блестели в обыденном споре.

— Ма-ам-ожно идти?

Романов молчал. В сердце вдруг возникла пустота, похожая на вечерний овраг, затянутый тенью.

— И-а-я пошел.

В коридоре послышались приглушенные каучуковыми подошвами шаги Афанасьева. Романов мысленно видел его косолапящий шаг, видел снежки, которые будут лететь на него, когда он выйдет на улицу, снежки, которые он будет бросать и смеяться.

Романов сжал челюсти: в ушах зазвенело.

Весь день Романов прожил как во сне. Он читал «Дневник Афанасьева». Словно во сне возвращался поздним вечером домой. Вошел в комнату, остановился у круглого столика под нависающим абажуром. Голос Раи разбудил его. Рая стояла у кровати, опираясь локтем о спинку, свободной рукой собирала в гармошку, расправляла тюлевую занавесочку.

— Я не знаю, Романов… — говорила она. — Когда мы ехали на остров, ты говорил, что тебе нужны шахтерский воздух, каменный уголь, чтоб вернуться к себе — стать человеком… Ты говорил, что на острове будешь любить меня так, как любил, когда вернулся с войны.

Он был в теплом свитере, в грубошерстных брюках, застегивающихся у щиколоток, в теплых ботинках. На нем была кожаная куртка, подбитая мехом, голову прикрывал шерстяной, вязанный крупным узлом берет.

— Мы живем на шахте, Романов, ты разговариваешь с шахтерами, ешь с ними, пьешь, ходишь в шахту… работаешь в шахте…

В недалеком прошлом Романов был поджар, энергичен, несдержан в движениях, в чувствах. Он увлекался спортом, любил не стесняющую в движениях одежду. Он не достиг замечательных результатов в спорте, со временем оставил спорт. К тридцати семи годам научился сдерживать себя, пополнел, но по-прежнему оставался стройным, темпераментным; навсегда сохранил и любовь к спортивной одежде, носил ее везде, где она не вызывала любопытства людей. На Груманте она была практична в условиях островной жизни.

— Я не знаю… Чего тебе еще нужно, Романов?.. Чего ты еще хочешь?.. Ты хотя бы разделся и снял с себя эти островные доспехи…

Он стоял у столика, против окна. Из комнаты был виден весь Грумант. По улице, заваленной снегом, возвращались шахтеры со второй смены; двигались, как рыбы в узкой протоке.

Над Грумантом, над островом пламенел закат. Горело все. Пламя бушевало и в комнате. Горела скатерть на столе, горели руки. Романов ладонями упирался в стол, смотрел на руки. Даже вспухшие от напряжения вены, обычно голубые, были багровы. Под тонкой пленкой огня блестела кожа — не гладкая, тронутая паутинкой первых морщин.

— Ты стал какой-то не такой, Романов…

Он никогда не думал о своих руках. Теперь смотрел на них, как на чужие.

— На людях ты сдержан, улыбаешься, а придешь домой… У меня нет никаких сил с тобой… И на людях стал убегать от меня…

Он смотрел и не верил, что перед ним его руки. Он чувствовал их как продолжение сердца, разумом принимал как чужие. Ни морщин, ни блеска Романов не замечал на руках до сих пор. Багровые руки на горящем столе.

— Я разговариваю с тобой, а ты… Я не знаю, Романов… неужели ты сам не понимаешь, что такая манера разговаривать обижает?..

Когда-то они были маленькие, пухлые — руки, — хватали все, что манило; были цепкие. Пальцы сгибались и разгибались не умеючи — каждый как бы сам по себе. Все в них ломалось, рвалось или больно зашибало их. Кожа на них была тонкая, нежная; на ней не было видно пор.

— Господи… Если бы ты знал себя так, как я тебя знаю, Романов…

Потом они стали крупнее, руки. На них проступили струны сухожилий. Они не знали усталости и покоя; с них не сходили царапины и синяки. Кожа на них оставалась по-прежнему нежной и гладкой.

— Если ты начинаешь обижать меня, у тебя кризис, Романов. В чем дело?

А потом они сделались большими, мускулистыми. В них появилась сила, способная сплющивать пальцы на других руках. Это были руки мужчины, с голубыми жилками, вспухающими от напряжения. Они были ловкие. С ладоней не сходили мозоли. Они одинаково хорошо знали отбойный молоток шахтера и рычаги управления танка, судороги смерти и радость выстоявшей жизни — руки солдата. Они покорно стирали пеленки и водили в лавах комбайны, бережно обнимали женщину и указывали, где, как брать огонь для людей, спрятанный между пластами породы, глубоко под землей. Кожа на них огрубела, но не было морщин, суховатого блеска.

— Почему ты молчишь, Романов?.. У меня нет никаких сил!.. Я разговариваю с тобой… Я хочу, чтоб у нас все было по-человечески!..

Романов смотрел на облитый огнем стол, на багровые руки и не верил тому, что перед ним его руки. Полотенце и мыло — столовая, кабинет, дом, иногда шахта. Руки мужчины стареют без постоянной грубой работы. Человек стареет!..

— Если ты жалеешь о том, что мы поехали на Шпицберген, мы можем расторгнуть договор и с первым пароходом вернуться на родину…

Где-то там, в полыхающих красках заката, горели другие руки. Романов помнил их, видел, — они живо стояли перед глазами. Они были старые: пальцы короткие, ногти тупые, — тяжелые руки, сильные. Кожа на них иссечена морщинами, но не блестит. Жестокие руки. Злые. И еще одни. Они — и совсем еще юные руки, пальцы длинные, ладони в мозолях. На них нет морщин суховатого блеска, в руках шалая сила, жадная к жизни. И те и другие больно зашибли Романова.

— Если ты разлюбил меня, ты должен честно сказать об этом… Зачем ты увез меня из Москвы, Романов?.. Я не знаю…

Рая плакала.

Романов ушел из дому, не глянув на нее. Он шел к Батурину, к Афанасьеву. Надо было немедленно открыто встретиться с ними. Романов должен твердо знать, за что Батурин ненавидит его. Романов обязан объяснить Афанасьеву: для него многое слишком просто, — о человеке нельзя судить по одному-двум случайным поступкам, перечеркивая все, чем он жив; человек не скифская мумия, которую не задевают тысячелетия.

Афанасьева не было дома, не было и в комбинате. Батурин ушел в шахту.

Мороз прижигал щеки, загонял руки в карманы; остыла голова. Романов вспомнил о Рае — все, что она говорила; увидел ее одинокую: она лежала на кровати ничком — плечи вздрагивали. Романову сделалось жаль ее, он поспешил домой.

Закат догорал. Багровое небо остывало — багрянец на скалах, на домах линял, уступал синему. Из ущелья выплывали черные тени, над ущельем блестела луна.

Снег взвизгивал под каблуками. Птичка плыла навстречу, подымаясь над осыпями, наползая на скалы. Романов спешил. Птичка подымалась по скалам Зеленой. Романов взбежал по ступенькам.

Раи не было дома. Романов вспомнил: когда он проходил мимо больницы, в кабинете главврача горел свет, — Рая, перед тем как ложиться, заходила в больницу. Не раздеваясь, Романов лег поверх одеяла. Он ждал: Раю нужно было успокоить, приласкать. Он уснул, лишь прикоснулся ухом к подушке.

Проснулся от холода. Над отрогами Линдстремфьелля играли лучи только что взошедшего солнца.

Было половина пятого ночи. На вешалке не было Раиной шубы. Раи не было дома.

Я не хочу вспоминать о том, что было до Птички, не стану ворошить и того, что было до ночи, когда ты ушла, — все это уже пережито. Я переберу лишь последние дни. Расскажу тебе о том, что думал, что чувствовал в эти дни, почему думал, чувствовал так, а не иначе. Возможно, это объяснит, почему я поступал так, как поступал.

Время пришло. Страсти улеглись, память отшелушила второстепенное. Пора объясниться, Рая, определить: быть нам вместе, нет ли?

Начнем с того, чем кончали.

…Ты помнишь, Рая, когда это было?

Это было в апреле.

Было половина пятого ночи. Над черными скалами Линдстремфьелля играли ослепительные лучи только что взошедшего за горами солнца. Твоя постель была не разобрана. Из больницы мне ответила по телефону дежурная сестра: «Раиса Ефимовна назначили на утро резекцию язвы желудка, спят в изоляторе, просили зазря не беспокоить». Я стоял у окна, курил, думал. Мне было над чем «пошаволить мозгой», Рая. Мне не везло. Я думал о тебе, Рая. То ли так случалось каждый раз, то ли это закономерность в наших отношениях, или я был настроен думать так: когда для меня наступала лихая година, ты оказывалась в стороне. Теперь ушла из дому. Я один стоял у окна в пустой комнате.