Есть в сухой, каменистой донецкой степи большой, шумный город — сердце Донбасса. С давних пор в этом городе на укосе крутого холма стоит шахта. В этой шахте работали дед и отец Саньки Романова. С этой шахты Санька ушел на войну.

Там, на пыльной донецкой земле, на укосе холма стоит маленький домик с калужской березкой. Друзья встретили Саньку Романова в домике, увели с собой в шахту. Родные шахта и дом не спросили Романова, где его котелок.

Романов жил с легким сердцем.

Романов не был святым перед Раей. Он знал женщин До встречи с ней на Оби, после возвращения из Сибири в Европу. Романов не знал, что такое жена. Рая стала женой.

Она не была похожа на женщину, которую Романов любил торопливой солдатской любовью на дорогах войны, постоянно менявшуюся, а в сущности остававшуюся той же: девушкой, которая недолго сопротивлялась и не успевала рассказать о вечной свежести женского сердца и извечном однообразии инстинктов матери, — девушкой радости одной ночи; никогда не отдавала себя та девушка без остатка и не претендовала на то, чтоб взять целиком. Нет — упаси бог! — Романов не презирал тех, кого знал на войне. Это были его товарищи, с которыми он воевал, или солдатки, истосковавшиеся по мужикам, — они любили так, как может любить женщина, не уверенная в том, что будет с ней завтра. И он любил их жадно, страстно, любовью молодого, здорового парня, которого война торопила в бой, жестокий и беспощадный. Солдатской — жадной к жизни — любовью Романов любил их, они уступали, и он остался благодарен им навсегда.

Рая не была похожа на женщину военных дорог. Она была всегда одинакова, и каждый раз была как бы другой. Она первая открывала объятия, вместе с объятиями открывала мир, до сих пор неизведанный — удивительный. Она одна за короткое время рассказала о женщине больше, нежели все, вместе взятые, — те, которых он знал.

Романов хотел отдохнуть годик-другой после войны, а потом уже думать о будущем. Рая ждала второго ребенка, но сама готовила обед для Романова; стирала рубашки себе и Романову; училась в институте и до глубокой ночи засиживалась рядом с Романовым за столом, помогая ему, вдалбливая: «Это в конечном счете необходимо не только тебе, но и всем нам — семье… детям», — заставляла учиться. Она спотыкалась на ровном, но не давала остановиться ему; засыпала в трамваях, но не позволяла ему вздремнуть после шахты — подсовывала тазик с водой под ноги. Она надела очки, а подготовила Романова к экзаменам на аттестат зрелости, не позволив ему потерять года.

Романову некогда было опомниться, оглядеться — он не успел оплакать по-человечески даже смерть своей матери, — Рая родила ему дочь и, шатаясь от слабости, увела его за руку в вечерний институт: «Ты теперь отец двух детей и обязан!» Она похудела — платья, прежде облегавшие туго, обвисали на ней, — но не позволила и себе остановиться на минуту: «Женщинам приходится и не такое терпеть… нужно думать о детях». Она закончила институт, работала в Донецкой хирургической клинике; Романов стал горным инженером, работал начальником добычного участка.

Рая была мать, — умела любить, не щадя себя, не щадила любимого человека.

Он узнал, что такое жена. Но о женщине Рая рассказала не все. Лишь годы спустя Романов почувствовал, что женщина, которая отдает себя без остатка, стремится и взять целиком.

Ветер жизни никогда не дует с одной стороны, — человек, позволяющий себе брать, всегда должен быть готовым к тому, чтоб возвратить взятое.

— Романов, ты гордый?

— Гордый.

— Почему?.. Я знаю: ты не можешь не быть гордым потому, что у тебя жена — я. Да, Романов?

Рае, в память о матери, хотелось остаться под девичьей фамилией, Романов не возражал. И она своеобразно благодарила его: когда была расположена к нему особенно — ласково, нежно называла по фамилии. Романову нравилось, когда Рая называла его по фамилии.

— Романов, у тебя есть мечта?

— Есть.

— Какая?

— Стать жирным, как наш управляющий трестом, и знаменитым, как Стаханов. Тогда меня из начальника участка шахты переведут в начальники комбината.

— Я серьезно.

— Есть… Видела, на какой «Победе» проезжал Кузьмин вчера мимо нас?

— Ты еще сказал тогда, что это последняя модель, да?

— Я мечтаю иметь такую «Победу», как у начальника шахты…

Был тихий, солнечный день. Над низкорослым Ясиноватским лесом, затопившим крутые, глубокие балки до самых краев, голубело, пропитываясь мутной поволокой последнего майского дня, плотное небо. В купальном костюме Рая сидела в густой тени молодой акации, поджав ноги в одну сторону, опираясь рукой на одеяло, смотрела на Романова. За акацией, на полянке, визжала Анютка, ловившая кузнечиков; под кленами, за балкой, хрипел патефон, то и дело взрывался раскатистый смех подгулявшей компании.

Романов лежал в трусах на траве, забросив руки под голову, следил за черными голубями, парящими где-то над Ясиноватой, возле только что возникшего в небе белого облачка.

— Романов, это правда, что человек может быть гордым только в том случае, если у него есть мечта?

Рая не раз удивляла Романова мужской трезвостью своего ума и нередко задавала вопросы, с какими обычно надоедали Анютка и Юрка. Романов повернул голову: в намечающихся морщинках вокруг Раиных глаз, увеличенных стеклами очков, пряталась лукавинка.

— Романов…

Ему нравилось, когда она обращалась к нему за разъяснениями: в такие минуты он чувствовал себя старшим — в нем рождались отцовские чувства к ней. Романов и отвечал как старший:

— Мечта и есть гордость. Человек смотрит на мечту издали, видит, сколько мужества нужно для того, чтоб докарабкаться до нее, и уже гордится тем, что взялся за дело, которое для другого, может быть, не под силу. Когда человек видит себя в мечте, он чувствует себя сильнее, живет решительнее. Если мечта стоящая, конечно, — не «Победа» последней модели, какая у Кузьмина, а дело, требующее жертв для людей.

— А если человек обманул себя, Романов? Если мечта для него так и останется мечтой?

— Такие погибают сразу. Как только почувствуют, что мечта для них сказка, можно писать отходную.

— Они убивают себя? Из пистолета в висок, да?

— Живут. Растят детей, ходят на работу, думают о «Победе» последней модели, по воскресеньям на потрепанном «опель-капитане» выезжают в Ясиноватский лес — бегают по заколдованному кругу…

— Я серьезно, Романов.

— Стреляются… Или становятся свиньями.

— У тебя была мечта?

— Я рассказывал.

— Почему ты не застрелился, Романов?

— Я решил, что нужно сначала съездить в Ясиноватский лес… Приеду, застрелюсь обязательно.

— Не валяй ваньку.

— Времени не было. А теперь…

— Ты мог бы гордиться женой, если б она достигла мечты?

— Двадцать пять часов в сутки.

— Возьми меня на руки.

Три дня тому назад Рая возвратилась из Москвы — с месячных курсов усовершенствования, на которые посылала ее Донецкая хирургическая клиника. Она приехала очень оживленная чем-то, счастливая. Три дня, как и теперь, смотрела на Романова, как бы примеряясь к чему-то, о чем-то напряженно думала. Три дня изо всех сил старалась нравиться Романову, дразня его, возбуждая. Прежде ненавидела Ясиноватский лес, основательно потрепанный войной, после войны освеженный молоднячком, теперь сама вытянула Романова в лес на все воскресенье. С ней творилось что-то необыкновенное. Она старалась делать Романову только приятное.

— Романов, я хочу на руки.

Морщинки у глаз исчезли. Рая смотрела глазами Анютки и Юрки и молодой, зовущей женщины одновременно и просила и требовала.

За балкой, под кленами, песня заглушила патефон; Анюткин голос звенел за бугром; на бугре, возле мотоцикла, положенного набок, сидели парень и девушка, поворотясь спинами к солнцу.

— Нас увидят, Рая.

— Романов!

Рая была прохладная; нежная, мягкая, обняла Романова за шею и губами прижалась к губам. Романов осторожно подбросил ее, удобнее взявшись. В ней было шестьдесят пять килограммов. Романов привык к ее весу и держал на руках свободно, почти легко.