— Извините, — примирительно буркнул Полисский и побежал.

Чурбаки и досточки между кровлей и еловыми стойками крепежа расплющивались, будто были из глины, — Романов старался не прикасаться к стойкам руками, не задевать; светил впереди себя надзоркой — бежал, согнувшись, к первой от штрека бутовой полосе; с кровли сыпалась породная мелочь на плечи, за воротник.

Подавился, электромотор: оборвался металлический скрежет режущих зубьев бара — в лаве сделалось глухо; угрожающе трещали крепежные стойки, — кровля дышала. Лава наполнилась гулом человеческих голосов, выкриками. Романов остановился возле торцовой стены свежего бута… Согнувшись, виляя между стойками, бежал, приближаясь, Полисский; луч лампы метался по лаве, то и дело попадал на Романова. Полисский подбежал, закрутился волчком возле, озираясь на стойки, на кровлю, взмолился:..

— Надо подождать хотя бы…

Пальцы на ногах Романова поджимались от напряжения.

— На, — сунул он и свою надзорку мастеру. — Свети!

— Извините…

Полисский юркнул в забут, унося бегающие лучи фонарей.

Романов зашел с противоположной стороны бута. На первой полосе стенки бута были уложены плотно, камни подогнаны, — стоял бут надежно.

— Ну?! — крикнул Полисскому.

Бут не просвечивался.

— Давай сюда!

— Есть!

Новый бут второй полосы просвечивался, как решето: в середине была пустота вместо породы, — его ставил Чалый…

Утром Романов передал Батурину акт осмотра бутовых полос на втором добычном. Батурин посмотрел на Романова… как в шахте смотрел из-за транспортера… Ничего не сказал… В конце дня он вызвал Романова, возвратил акт.

— Напиши приказ, — велел он и склонился над геологической картой грумантского месторождения.

Когда Романов открыл дверь тамбура, приставленного изнутри кабинета, Батурин добавил, не отрываясь от карты:

— Подготовишь приказ — принесешь, стало быть… покажешь.

Что писать в приказе на Чалого, он не сказал. Романов написал, не задумываясь над тем, как к этому отнесется Батурин: «…объявить бригадиру бутчиков Чалому Ивану Сидоровичу строгий выговор, снять с занимаемой должности и перевести в разнорабочие». Писал, не поступаясь перед совестью. «Конюшни» в бутах — те же мины замедленного действия. Кровля, оседая, нажмет — бут рассыплется: кровля рухнет, пойдет, сокрушая крепежные стойки, раздавит все, что окажется под обвалом… и человека! «Конюшня» в буте не только преступление, но и предательство. Не оглядываясь на Батурина, вписал в приказ и другое: «…разнорабочего порта Гаврикова В. П. перевести рабочим в бригаду бутчиков второго добычного участка».

Батурин не вычеркнул из приказа, не исправил в нем ни единого слова. Романов почувствовал: между ними больше нет транспортера. Понял: время пришло…

— Константин Петрович, — сказал он, — А я тоже ехал на Грумант, как этот парень… Гавриков.

Батурин молчал.

— Я тоже хочу перебраться поближе к углю, — добавил Романов.

Батурин смотрел и молчал. Романов хотел сказать еще что-то; молчание действовало на него неприятно — заставляло говорить что-либо, лишь бы не было этого — молчания, похожего на кровлю в грумантских лавах, заставляющую приседать, сгибаться.

Батурин заговорил:

— Управляющий трестом на острове, — сказал он, — Стало быть, и разговор о твоем переводе — с управляющим… Инженер…

Борзенко уезжал на десятитысячнике «Суворове»; пароход уходил из Баренцбурга, зашел в Кольсбей догрузиться грумантским углем для своих топок. Антон Карпович пил чай в отведенной для него каюте. Романов вошел.

— Ну, дорогой мой, — встретил его Борзенко, вставая из-за стола, — давай письма, посылку. Наслышался я о твоих подвигах под землей. Перво-наперво, как говаривал Василий, давай выпьем.

Антон Карпович был такой же, как до войны и после войны — в Донбассе, в Москве, — не изменил привычке жить неприхотливо, «выпивал» только чай и «боже сохрани!» — что-либо спиртное. И разговаривал так же: не закончив мысли, перескакивал на другую, безбожно растягивал «г». Он лишь старел не по дням — по часам: весь сделался белым, ссутулился.

Романову некогда было «выпивать»: с Груманта спешили Батурин «и сопровождающие его» с документами, чертежами, — Романову нужно было поговорить с глазу на глаз.

— Хочу перейти на эксплуатацию — в шахту, — начал он, не присаживаясь.

Борзенко отстранил его, отошел к иллюминатору, окинул беглым взглядом, — заговорил словами Батурина:

— Надо было на материке думать, когда подписывал соглашение. Почему отказался от места главного инженерами Баренцбурге? Чтоб жене было хорошо? Так вот: твоей жене, я слышал, хорошо. И ею довольны. Бог мой, как ты похож на свою мать, Саня; Антонина по десяти раз на дню меняла решения. Придется потерпеть, дорогой мой Александр Васильевич: в этом году замены руководящих работников на Груманте уже нет.

— Я пойду горным мастером, — сказал Романов решительно.

— Ты вырос из спецовки мастера. Я не имею права использовать таких специалистов, как ты, на должности горного мастера. Перед государством, перед партией не имею…

— Но я сейчас даже не бригадир, — сказал Романов, не сдерживая раздражения, обиды на что-то, кого-то.

— Ты — заместитель начальника рудника, дорогой мой…

— Я ехал сюда, надеялся…

— Поздно. Люби жену, стреляй уток, помогай Батурину…

— Я в шахту хочу!..

— Жди. Ты на шахте сидишь, а не в министерстве. Теперь тебе легче — потерпишь.

Антон Карпович налил из термоса чаю и спохватился, вспомнив.

— Да, — сказал он. — Чуть не забыл…

И весь переменился тотчас, как мог делать лишь он. Перед Романовым теперь стоял не Антон Карпович — друг отца, Санькин московский товарищ, а Борзенко — управляющий трестом, говорил строго, по-деловому:

— Батурин рассказывал мне о твоем предложении — насчет механизации выемки угля с помощью обратного хода врубовки. Он тоже настаивает. Так вот. Я не могу забрать СКР-11 ни у баренцбургцев, ни у пирамидчан: мы увеличиваем им план с нового года. А ваши лавы на ладан дышат — ваш план придется урезать. Так что держитесь зубами за свой эскаэр, потому что в Баренцбурге или на Пирамиде попросят — я и этот у вас отберу… Шахту новую нужно вам строить, дорогие мои. Шахту! Понял? Иначе весь Грумант полетит к чертовой бабушке. И вы в том числе. Через полгода вы все свои механизмы будете крутить вхолостую. Породу будете выдавать на-гора… для советских городов Заполярья. Ясно?! Вот так.

Подвинул Романову стакан с крепко заваренным дымящимся чаем, добавил:

— С этим ложитесь спать, с этим и глаза продирайте — новая шахта! — если у вас есть шахтерская косточка, если интересы государства для вас главное, если не хотите обанкротиться сами и трест подвести, как сделали ваши предшественники.

Высказался и вновь превратился в милого Антона Карповича, близкого и дорого, как далекое и — беспечное детство; указал на стакан:

— Пей. Через два часа я буду махать тебе с палубы, понял? А через три дня — в гостинице «Шахтер» буду разрезать самый большой кавун, какой только найду в Мурманске. Съел?.. Жду твоих дальнейших разработок и новых соображений но «социалистическому комбайну»…

Борзенко уехал…

Жизнь продолжалась.

Батурин перетащил из Баренцбурга геологоразведывательную партию, перетряс штатные расписания подземных и наземных участков, пересмотрел организацию производства, нормы выработки, — готовил рудник к строительству, укреплял дисциплину. Нарушители, которые попадали к нему в кабинет на «урок воспитания», приходили в себя лишь на материке, перестав быть полярниками, или делались тихими, послушными, если им удавалось остаться на Груманте.

Участников ночного сабантуя Батурин вызывал по одному. Первым оправдывался хозяин квартиры Полисский. У него была круглая голова, узкие плечи, ладони маленькие, розовые. Рассказывая о случившемся, Полисский не мог отыскать точки, на которой можно было бы остановить взгляд больших, навыкате, карих глаз: руки смиренно лежали на коленях, ладонями вниз. Батурин смотрел на него плоскими глазами, молчал. Полисский нервничал, излагая обстоятельства дела: