В шестнадцатой лаве закончила работу бригада ремонтников, бутчики «добивали» полосы, машинист и помощник возились у врубовки… Новые секции бутовых полос, словно мостовые быки, вытянулись ровной линией вдоль забоя — готовились взять на свои плечи тяжесть верхних пластов породы в отработанном пространстве лавы. На второй полосе от штрека работал сам бригадир Чалый — один; заканчивал кладку. Чалый работать умел, не ленился. Поджарый, гибкий, он легко подхватывал двух- трехпудовые породины, ловко разворачивался в тесноте, не позволяющей разогнуть спину, и как-то по-своему, по-чаловски нырял на расстояние трех-четырех метров к буту — укладывал тяжелые камни, словно кирпичики. На десятиградусном морозе со сквознячком был лишь в легкой спецовочной куртке; белки глаз блестели в мечущихся по лаве лучах шахтерских фонариков. Заметив Романова, Чалый не оставил работу, лишь задержался на мгновение, когда луч надзорки скользнул по нему, — помахал брезентовой рукавицей приветливо, подхватил с яростью очередную породину. И Романов не задержался возле него: Чалому оставалось заложить проем под кровлей; бутчики работали уж полторы смены, — не хотелось отбирать дорогие минуты.

Романов ушел в соседнюю лаву: в пятнадцатой работала бригада навальщиков. Летали лопаты, шумел транспортер: уголь сыпался, тек, в шумной лаве стояла пыль коромыслом. «Гусиным шагом» Романов прошел вверх по низкой лаве, присел на пятки передохнуть — наблюдал за работой бригадира навальщиков. Остин, отгороженный от Романова транспортером, орудовал, стоя на коленях, лопатой. И он работал на загляденье. И он в своем деле был профессор не меньше, чем Чалый в своем. Но Остин не повернулся в сторону заместителя начальника рудника даже тогда, когда яркий луч надзорки скользнул по нему, — работал! Романов задержал луч на Остине.

— Не балуй! — крикнул навальщик; добавил: — Мать честная!.. Смотался бы лучше за порожняком.

Было видно: этот парень чувствует себя хозяином в лаве — делает главное на Груманте дело: дает уголь. На его лопате сидели план, заработки рабочих и итээровцев рудника. И Романов для него в лаве был лишь помощником или «обслуживающим персоналом». Остин не работал — священнодействовал.

Именно здесь, возле бригадира навальщиков, Романов вспомнил приветливый взмах брезентовой рукавицей, подумал: слишком приветливым был этот взмах. Вспомнил ожесточенную занятость бригадира бутчиков; слишком демонстративной была эта занятость. Чалый терял рабочую независимость рядом с «начальством», для Остина такое присутствие было не в счет.

«Почему?» — подумал Романов.

Рядом опустился на колени, присел мастер смены Полисский.

— Извините, Александр Васильевич, — сказал он, задыхаясь. — Я не знал, что вы здесь… Бегал за порожняком… Бутчики закругляются, надо пускать врубовку — пойду посмотрю…

Романов отпустил мастера, смотрел на Остина, думал о Чалом:

«Почему?»

Вернулся в шестнадцатую лаву… Уже работала врубовка; подрезая угольный пласт, ползла медленно вверх по лаве. Лава наполнилась гулом электромотора, металлическим скрежетом бара — режущей части врубовой машины, — ухал подрубанный пласт, оседая. Ожила кровля свежие буты брали на плечи оседающую толщу верхних породных пластов.

Бутчики были уже на откаточном штреке, под лавой, собирали инструменты — собирались уходить на-гора. Чалый стоял на коленях между рельсами, надевал ватник; движения были усталые, неторопливые; лишь заметил Романова — переменился: движения сделались резкими. Романов насторожился, подошел к рабочим, опустился на рельс. Полисский заметил Романова, побежал на четвереньках от врубовки к штреку, спрыгнул на штрек. Чалый подвинулся ближе к Романову, вынул из нагрудного кармана куртки наряд, развернул, протянул руку навстречу Полисскому:

— Черкни, Виктор Михайлович… свою министерскую — пойдем отсыпаться.

Полисский сел на рельс рядом с Романовым, снял рукавицы, полез под борт стеганки за авторучкой.

— Ничего не имеете против, товарищ начальник? — повернулся Чалый к Романову; спрашивал, как бы соблюдая приличие перед старшим, а улыбнулся наигранно. — Нам пора на-гора…

На его сером от породной, угольной пыли лице с впалыми щеками обозначились побледневшие от усталости, пересохшие от жажды и холода губы; блестели белки глаз.

Полисский вынул авторучку.

— Охота вам топтаться здесь ночью, товарищ начальник, — продолжал Чалый, разговаривал, как человек, который сделал важное дело, хорошо знает, что и как сделал. — Когда в смене Виктор Михайлович, на участке шахтерский порядок.

Полисский открутил колпачок авторучки.

— Расход на нас в столовой оставили, — говорил Чалый. — Пошли с нами, товарищ начальник, — поделимся…

Он стоял, говорил так, что Романову было неприлично не смотреть на него; прилаживал поверх стеганки брезентовый ремень с плоским аккумулятором так торопливо, что неприлично было задерживать его и бригаду не то что на час-два — на минуту. Однако и в словах, и в движениях Чалого было что-то настораживающее.

Но, может быть, Романову все это казалось, потому что в эти минуты он думал о Чалом нехорошо?..

Полисский положил на колено наряд, занес авторучку, Романов посветил на измятый листок, наклонился: Чалый поставил два полуторных бута — выполнил три нормы за полторы смены.

— Конюшен[6] нет? — спросил осторожно Романов… и началось.

Полисский заерзал: всю прошлую смену бригада бутчиков работала с другим мастером… Рабочие застыли, кого в какой позе застал вопрос, смотрели все на Романова.

— Что вы, товарищ начальник? — поднялся на ноги Чалый, раздраженно толкнул аккумулятор по ремню — за спину. — Вы нас обижаете, товарищ начальник.

Полисский ерзал: он отрабатывал свои последние смены, и ему, наверное, не хотелось бы покидать остров со скандалом под занавес.

— Раньше бывали конюшни, — признался Чалый, тер шею голой ладонью. — Сейчас… Кровля не та, товарищ начальник. Сейчас: врубовка начинает работать — она, паразитка, и возле врубовки дышит. А в забутах… Да вы посмотрите: там и без врубовки боязно… А нам там же и работать. Нельзя. На свою голову можно…

— Я, Александр Васильевич, — продолжал ерзать Полисский. — Извините… бригада хорошая.

И Романов ерзал… Проверять буты теперь… не оберешься шуму и теперь и потом. Да и в лаву идти… когда начала работать врубовка: возле первых от штрека бутовых полос сыпалось с кровли, — не ровен час, мог и корж свалиться на голову. И отступать было поздно: груздем назвался уж…

— Надо бы посмотреть, — сказал Романов; прищурился, наблюдая за Чалым исподволь; говорил нерешительно.

— Да вы что? — вновь начал Чалый. — Виктору Михайловичу не доверяете?

Полисский встал; рабочие зашевелились. Поднялся и Романов: Чалый науськивал его на Полисского.

— Будем смотреть, — сказал Романов решительно.

— Мы полторы смены не выходили из шахты! — взвился Чалый. — Не жрали — старались: хотели, чтоб лучше!..

Рабочие зашумели. Большие навыкате глаза Полисского бегали, он старался не встречаться глазами с Романовым.

— Нельзя, Александр Васильевич: поздно, — сказал мастер. — Врубовку останавливать… ждать, пока успокоится кровля: не успеем вруб сделать и отпалить — навальщики первой смены останутся без фронта работы. Извините…

— А говорят, у нас художественной самодеятельности нет на участке, — сказал кто-то сзади Романова.

— Останавливай врубовку, — велел Романов Полисскому.

— Нельзя, Александр Васильевич, — заупрямился мастер. — По технике безопасности…

Романов шагнул к лаве.

— Спал, упал и уши поломал, — сказал кто-то.

— Кто нам будет платить за то, что мы торчим здесь после работы?! — закричал Чалый, ухватив Романова за самоспасатель, придерживая. — Я начальника рудника вызову!

Романов отнял самоспасатель, полез в лаву.

— Останавливай врубовку, говорю! — крикнул Полисскому, поняв, что отступать уже невозможно. Он и не хотел отступать: был уверен, что поступает как должно.