— М-да-а-а. — продолжал Батурин, — Берут, стало быть, пустую бутылку, втыкают в муравейник горлышком кверху, чтоб срез горлышка приходился на уровень муравейника. Она стоит эдак час, другой. Полная набивается. Ровно напрессованная. Муравьи-то шаволятся… Потом эту бутылку в печь. В русскую печь, стало быть. Протопят печь, вычистят — и туда. Муравьи прожарятся маленько — вынимают… Сжимают узелок, сжимают… Специальный пресс для этого ладится… Из тряпочки масло капает… Из бутылки муравьев эдак граммов сто и накапает… Встречается, однако, масло и в муравейнике…
— Муравьиная кислота, — заметила Новинская. Из окна не дуло: оно было хорошо заклеено по всем щелям, и форточка была закрыта, но на дворе был мороз, и от стекол спине было холодно. Новинская отошла от окна.
— Стало быть, кислота, — согласился Батурин. — Прохватит поясницу деду какому: «Ну-ка, Аленка, подай маслица муравьиного…» А оно, язви его, впитывается в кожу — само влазит… Первое средство от всех болезней… Тем в Барзасе и лечатся. М-да-а-а… — покачал головой Батурин. — Тайга… Барзас… Родимый край… Отшумела, однако, в тайге и моя молодость… Белка, рысь, косачи, муравьиное масло, — тяжко вздохнул он. — Тайга, одним словом.
И опять Батурин пощупал папиросы в кармане, поднялся с топчанчика на ноги.
— Интересно? — спросил, вновь улыбнулся, мягко доверчиво.
— Интересно, — ответила Новинская; кажется, поняла, зачем пришел Батурин в больницу. — А у нас в аптеке нет муравьиной кислоты, — сказала, тоже улыбнулась. — К сожалению, нет…
— Стало быть, жаль, — сказал Батурин, стянул халат с плеч. — Ты, однако, никому, — предупредил он, — насчет этого, — покрутил халатом, накрутил его на руку, — что я здесь…
Новинская растерялась: почему «ты», а не «вы»?
— Никому не скажешь, — продолжал Батурин, опуская на топчанчик халат, свернутый в ком, — стало быть, расскажу еще сказочку, — пообещал так, словно они были знакомы давно, близко, теперь восстанавливал отношения, подморгнул: — Не менее интересную…
Новинская невольно посмотрела на дверь в перевязочную — съежилась: там могла быть Лена, еще кто-то. — если услышат, как Батурин разговаривает с ней…
— Никому, стало быть, — повторил Батурин, опустив халат. — Добро?
Новинская перевела взгляд на Батурина, не знала, что сказать, сделать, — щеки горели.
— Вот и ладно, — понял её по-своему Батурин, повернулся, не торопясь вышел, осторожно прикрыв дверь.
«Почему «ты», а не «вы»?! — Новинская вновь посмотрела на боковую дверь, приложила ладони к щекам. — Кто ему давал повод разговаривать со мной?.. — возмутилась она запоздало. — Так?!»
В перевязочной — слава богу! — никого не было.
Возмущение не укладывалось, щеки горели. Новинская поняла, что не сможет успокоиться, пока не выскажет Батурину в глаза все, что о нем думает: пусть не позволяет себе!.. Она — главврач на Груманте. Замужняя женщина… Но толковые мысли, как водится в таких случаях, приходят поздней — Батурина не было уже и в больнице. Новинская переобулась второпях, сбросила халат, накинула шубку, шапочку надевала уже на веранде.
Батурина не было и в административно-бытовом комбинате: он ушел в шахту.
Новинская вернулась в больницу; из своего кабинета искала Батурина по телефону — нашла: он был в разведывательном ходке у Гаевого.
— Константин Петрович, — начала она твердым голосом, решительно, лишь Батурину передали трубку, и он спросил: «Чего там стряслось?» — Это возмутительно, Константин Петрович! — отпустила тормоза Новинская, которые сдерживала до сих пор, но вспомнила, что их разговор может услышать дежурившая по коммутатору, да и Батурин мог быть не один возле аппарата, сдержала себя. — Ну ладно, — сказала она, смиряясь, чувствовала, что может разреветься с досады. — У вас поясница болит или ревматизм? — спросила о том, что ее мучило до сих пор как врача.
— Чего-о-о? — удивился Батурин. Новинская повторила вопрос. Трубка долго молчала. Слышалось лишь сопение, нарастающее.
— У Батурина нет поясницы, — прозвучал наконец раздраженный ответ. — До ста лет, стало быть… нет! — рявкнул Батурин. В трубке трещало. — Все?!
Новинская не знала, что сказать еще, что сделать. В трубке щелкнуло.
— Константин Петрович…
Новинской не ответили… Минут через пять позвонила дежурная по коммутатору Зинаида Ивановна.
— Начальник рудника велел передать, Раиса Ефимовна. «Ревматизм был у моей матушки», — сказал он. Вам велел передать… Вы не обращайте на него внимания, Раиса Ефимовна: с ним часто бывает…
К вечеру мороз спал. Вечером на Грумант, на остров нашли облака — закрыли луну; спрятались звезды. Небо, все вокруг сделалось черным. Из ущелья Русанова дохнул ветерок — побежала поземка. А ночью на Птичке зазвонил телефон. Новинская не спала. В комнате, словно внутри барабана, бряцала посуда на кухне, дрожала на стене тень абажура. Романова вызвали в административно-бытовой комбинат: в кабинете Батурина собиралось спешно начальство. Новинской сделалось боязно оставаться дома одной-единой на все этажи и комнаты Птички, — быстро оделась, накинула шубку, ноги спрятала в катанки, привезенные из Москвы, впервые вынутые из чемодана. Еще в коридоре она уцепилась за руку Романова.
Уже не мерный, вздрагивающий гул пустоты, заключенной в коробке из бревен, а дикие посвисты, завывание — рев бурана оглушил Новинскую, лишь Романов открыл дверь и она переступила вслед за ним порог приставного коридорчика Птички. Голос Романова рвался, слов нельзя было разобрать. Дрожала бревенчатая коробка Птички под набегающими шквалами ветра, дрожало, казалось, все, что возвышалось над землей, выступало, сопротивляясь ударам.
В темной коловерти снега, летевшего над землей, завихряющегося, нельзя было разглядеть электрической лампочки у черного хода в больницу — свет ее скорее угадывался за стеной снега, движущегося, беспрерывно меняющего направление. Забивалось дыхание. Оглушенная, ослепленная, Новинская висла на локте Романова, ткнувшись лицом в холодный рукав кожаной куртки, — очки впились в переносицу.
Было чудовищно и непонятно: как может быть, чтоб на огромном пространстве воздух двигался со скоростью реактивного самолета. Такого бурана Новинская не видела, не предполагала, что такой может быть. Если б не Романов, она одна не решилась бы ступить за порог Птички, не смогла бы перебраться в больницу.
Два дня свирепствовал буран на острове Шпицберген. На Груманте снес крышу со старой парокотельной. В Кольсбее разрушил амбар лесосклада. Между Грумантом и Кольсбеем сорвал с закрепленных опор триста метров деревянной галереи электрички и унес в ревущий фиорд. Четыре дня Романов не возвращался на Птичку — все начальство Груманта, вместе с Батуриным, не уходило от мест повреждений, пока эти повреждения в хозяйстве рудника не были устранены. Четыре дня Новинская не выходила из больницы — ждала Романова; останавливаясь на полушаге, застывала в повороте, когда приходила мысль о том, что в больнице может появиться Батурин… один.
И после бурана — сама не знала почему? — она вздрагивала каждый раз, когда встречалась с Батуриным, оглядывалась: он появлялся всегда как бы вдруг. А Батурин ни после бурана, ни потом не обмолвился словом о причине своего посещения; в столовой, на улице, в клубе — на людях — обращался к ней, как прежде: в вежливой форме, уступал дорогу по-прежнему, вел себя так, словно ничего не случилось. Новинская начала сомневаться со временем: а был ли Батурин в больнице, говорил «ты»? Толстое канцелярское стекло, однако, которое принес комендант рудника и положил на письменный стол главврача, разрушало сомнения.
III. Из дневника Афанасьева
Всю полярную ночь я носил к Большому камню еду для Цезаря; ходил в ущелье один, даже в пургу, но пес не брал из мешочка. Я упрямо обновлял еду: выбрасывал на снег старую, в мешочек накладывал новую. Песцы пожирали то, что я выбрасывал. Вокруг Камня они шныряли десятками. В полярку эти зверьки делаются едва не ручными. Но в полярку не охотятся на песцов: их мех в это время неважный, — он делается густым, лоснящимся лишь к рассвету. Не трогал песцов и я.
