Юрий Иванович уезжал 22 августа, в четверг. На палубе парохода на глазах его появились слезы. Перевалившись через фальшборт нижней палубы, он держал за уши Цезаря и целовал его — целовал полудомашнего, полудикого пса в губы. Пароход оторвался от пирса — Юрий Иванович разжал пальцы; боялся, что собака свалится в воду. Цезарь метался по пирсу как бешеный, выл и вновь — за кои годы! — залаял. Свирепо и жалко лаял пес, потеряв, казалось, рассудок.

На острове существует обычай: когда полярник возвращается на Большую землю, когда пароход отходит от берега, полярники бросают в воду старые башмаки — в знак того, что они не закаиваются еще раз приехать на Шпицберген. Юрий Иванович, лишь пароход отошел, бросил в бухту полуботинки. С высокого пирса полетел в воду Цезарь. Он не успел к полуботинкам — волны, поднятые пароходом, поглотили их, пока пес плыл к тому месту, где они упали. Цезарь барахтался на месте, потом его понесло струёй от пароходного винта.

— Вовка! — кричал Юрий Иванович, переходя вдоль фальшборта к корме. — Вовка!

Он впервые назвал меня по имени; я почему-то вспомнил лягушку, двух парней — дежурных электроподстанции и одного мерзавца, избитого этими парнями… А Юрий Иванович, в старомодном, но новом костюме с широкими штанинами, в новеньком габардиновом макинтоше, в шляпе, непривычный для меня в этой одежде, выкрикивал, его голос менялся:

— Вовка!.. Смотри!.. Тригонометрический столбик на Зеленой!

Течением относило Цезаря к пирсу, но он упрямо пытался преодолеть течение, все чаще бил передними лапами по воде, задрав голову, выгнув шею, стремился к месту, где только что упали и исчезли полуботинки; с парохода летела градом старая обувь.

Юрий Иванович не мог выпутаться из двух навязших ему на язык слов, голосом разнообразил их — голосом старался сказать то, наверное, что хранил до сих пор в сердце:

— Смотри!.. Вовка!.. Тригонометрический столбик!.. Я понимал его; я помнил в эти минуты и его рассказы об Ирине Максимовне, Оленьке, о Цезаре и войне, думал о том, что будет вечно хранить память сердца этого человека.

Течение ослабло, Цезарь поплыл на голос Юрия Ивановича, — пароход уходил, голос Юрия Ивановича делался тише.

— Вовка! — последний раз крикнул он; по широко раскрытому рту я скорее догадался, чем расслышал, что вслед за этим он крикнул: «Смотри! Тригонометрический столбик и спуск!»

А Цезарь плыл и плыл, все дальше уходя от берега, все больше отставая от парохода. Он был далеко, когда я заметил: его голова повернулась к берегу.

Потом Цезарь бежал по берегу, мокрый, с плотно стиснутыми челюстями, — летел вдоль бухты к мысу Пайла; за ним едва поспевала Ланда… Я знал: Цезарь будет бежать, не останавливаясь, до мыса Хееруде с террикоником новой баренцбургской шахты на нем, будет метаться, выть и лаять на крутом берегу, встречая и провожая пароход с Юрием Ивановичем, а возможно, и вновь плыть за пароходом.

Из Баренцбурга Цезарь возвратился лишь вечером. На Грумант он не пошел. Пес всю ночь рыскал по порту, окрестностям — искал. Лишь через день он появился на Груманте. Но на этот раз в фиорде не было ни серых, ни черных — чужих кораблей, Грумант не горел и не взрывался, — в поселке мирной, обычной жизнью жили знакомые — и приветливые, и ласковые люди. На этот раз, покинутому лишь одним человеком, Цезарю не пришлось убегать в горы. У него, как прежде, было определенное место для жизни, было много еды, была рядом подруга. Но… Цезарю недоставало чего-то.

Каждую субботу Цезарь убегает в порт и обегает, обнюхивая, весь поселок, окрестности, а потом тоскливо воет на пирсе, поворотясь в сторону моря… Каждый пароход, который заходит в Кольсбей, Цезарь встречает. Он не уходит с пирса, пока не обнюхает всех приехавших на остров полярников и матросов команды; приближение парохода пес чует с Груманта. Цезарь неутомимо ищет и ждет. Но тот, кого он ждет не возвращается.

Мы с Лешкой переселились в «Дом розовых абажуров», живем в комнате Юрия Ивановича. Цезарь и Ланда живут на веранде. Цезарь часто лежит у нашей двери, в коридоре, — в комнату не заходит. Он все еще не доверяет мне. А я никогда не беру в руки ружья при Цезаре; и на Груманте, и в Кольсбее — везде, где можно встретиться с Цезарем, ношу ружье в разобранном виде, под плащом.

Память человека на зло, сделанное ему, притупляется; в памяти зверя зло живет остро и постоянно. Но главное в другом. Цезарь простил обиды людям — доверился им. Мне он не доверяет. И я не смогу успокоиться до тех пор, пока не сумею победить в Цезаре зверя. Человек — властелин всего живого на земле; как существо более сильное сердцем и разумом — хозяин жизни! — человек должен победить, если он человек! Цезарь должен довериться мне.

— Александр Васильевич.

Романов, лишь услышал голос Батурина по телефону, придержал дыхание.

— Я, — ответил не сразу.

— С чего ты, однако, — загудело в трубке с нажимом, — будто не завтракал?

— Мы встречались в столовой, Константин Петрович.

— Стало быть, объелся?

Романов сжал челюсти, перевел дыхание.

— Все в порядке, Константин Петрович.

— Так-то оно лучше, — сказал Батурин, как бы предупреждая впрок. — Подготовь приказ: назначить с двадцать пятого августа…

— Завтра воскресенье, Константин Петрович…

— С двадцать пятого, говорю! — прикрикнул Батурин. — Назначить исполняющим обязанности начальника отдела капитальных работ Гаевого Алексея Павловича. Подчеркни в приказе: малец хорошо поработал в должности заместителя. А этого… сопляжника твоего…

Романов молчал.

— Дружка, стало быть… — уточнил Батурин намеком.

— У меня много друзей…

— И я друг?

Только что на Груманте закончилось отчетно-выборное собрание профорганизации рудника — все на нем сделалось так, как хотелось Батурину, — Батурин торжествовал.

— Александр Васильевич?

— Я.

— Что умолк? Не принимаешь в друзья, стало быть? Даже по телефону чувствовалось, как он улыбается… поддразнивая.

— Если попроситесь, — сказал Романов.

— Интересно, — не дал ему договорить Батурин, — Ну, ляд с тобой. Афанасьева переведи в бригадиры слесарей-монтажников — дьявол с ним!.. Пущай монтирует бесконечную откатку. Усвоил?!

— Есть, Константин Петрович.

— Так бы и отвечал споначалу… Ночью — в тундру Богемана.

— Помню, — сказал Романов, — Мне там нечего делать.

— А то побудем в дружбе маленько: завтра-то воскресенье?

Романов молчал… Батурин положил трубку. Романов бросил свою: трубка зависла на рычажке, клюнув в стол телефонной головкой. Зависла. Вроде и ма месте была и в то же время подвешена: готова ниже пояса, как у просителя… И вдруг Романов увидел Батурина…

Батурин запретил Романову ходить в шахту без разрешения. Не отказывал, когда он спрашивал, но требовал «спроса» непременно… и этим уже отбивал охоту идти. Романов, как и в Москве, когда его не приняли в министерство, зачастил в спортзал, едва не каждый день выходил на ринг.

Главный инженер рудника Пани-Будьласка знал эксплуатацию «подряд и вразброс», был непоседливый инженер и любил независимость в деле. Батурин считал себя на Груманте шахтером № 1 и требовал, чтоб мало-мальски значимое дело на руднике было согласовано с ним. Главный «забывал» согласовывать. Они тихо грызлись. Пани-Будьласка тоже не знал, куда себя деть.

Оба злые, Романов и Пани-Будьласка сходились на ринге — дрались, не жалея себя, беспощадно избивали друг друга. Парни-шахтеры собирались смотреть на их встречи, как в цирк; когда надевали перчатки, старались не уступать в прыти начальству, — Новинская не успевала выписывать свинцовые примочки.

Пани-Будьласка рассек Романову брозь, и настолько, что Новинской пришлось накладывать скобы; Романов неделю ходил с перевязанным глазом — не мог ни читать, ни писать, — работал в половину возможного. Батурин предупредил его. Романов взбунтовался, лишь Новинская сняла скобы с бровн, бровь еще не окрепла, побежал в спортзал, потащил на ринг Пани-Будьласку — нокаутиоовал его, и так, что тот не смог встать на ноги вообще; у него сделался приступ радикулита. Полторы недели главный провалялся в постели. Батурин предупредил и его. И Пани-Будьласка… Новинская закрыла ему бюллетень, он тотчас же оказался в спортзале, позвал Романова. Надели перчатки, полезли на ринг. Не прошло и двух раундов, появился Батурин — разогнал.