…На столе лежала свежая почта, прибывшая последним пароходом. Среди пакетов и конвертов было письмо от Борзенко. Антону Карповичу дали группу инженеров-конструкторов в «Углегипромаше», он работает над созданием «социалистического комбайна»; управляющим трестом «Арктикуголь» стал бывший главный инженер треста Кирилл Олегович Зайцев.

В глазах закололо. Потом в глазах перестало колоть, и они сделались влажными. И Романову сделалось все равно — все все равно. Он почувствовал, что ему уж ничего не хочется. Хотелось лишь спать… выспаться… отоспаться… И нужно проводить норвежцев, если они еще не уехали.

И вновь переоценка ценностей. Как в магазине: старые этикетки сняли, новые еще не поставили. Что дороже, на что можно рукой махнуть? — не разобрать.

Оскар Штерк вел «очередной треп», выбирая ломтиками хлеба остатки мясного соуса из тарелки:

— У нас, в Ленинграде, профессор-старичок был, Андреев. Навигацию читал по своим книгам, которые написал лет двадцать назад. Разложит книжки на кафедре и пошел: «Если вехи не видно… Тэ-эк… Ага, обращаемся к Андрееву… Тэ-э-эк… Том два, страница десять… Тэ-э-эк… значит, она упала?..»

У Штерка была узкая грудь и жилистая шея; лицо тоже вытянуто сверху вниз; огненная шевелюра едва не достигала плеч. Смеялся он, не раскрывая рта. Шахтеры называли Штерка Штреком.

Борзенко был прав: «Стреляй в гусей, уток, куропаток и думай, что расстреливаешь собственную глупость. На медведя не ходи: он может оказаться коварным…» И Батурин был прав однажды, кость ему в горло: «На войне остался жив, стало быть, а в мирное время пропал без вести?..» И Рая: «Ведь он предлагает тебе место главного… На худой конец ты можешь и здесь получить место начальника добычного…» Теперь — по телефону с Груманта: «Я предупреждала тебя еще в прошлом году, Санька: не связывайся с ним!..» Все умные, когда черти обскубывают кого-то. И Рая опять молодец, а кошка дура… У Романова опять переоценка ценностей… «вехи не видно…».

Обед подходил к концу, за столом продолжался треп:

— Маленький такой, черный…

— Пигмей?

— Нет. Грудь белая.

— Пингвин?

— А-а-а… — тряс головой Алик Копеечкин. — На букву «к», кажется.

— Ну, тогда кошка с бантиком, — вставил Штерк.

Вновь смех. Алик улыбнулся, как человек, которому жить не хочется.

В прошлом Копеечкин был «цирковым силачом», теперь работал механиком на втором добычном. Пришел недавно на первый наряд, положил рядом с телефонным аппаратом ушанку и сел в уголок, белыми глазами уставился в одну точку. Начальник участка сказал:

— В шахту пойдем, Копеечкин.

Алик молча встал, взял телефонный аппарат, принялся натягивать на голову.

Нарядная была битком набита шахтерами, через минуту оказалась пустой: парни корчились от смеха, ползали по общей нарядной.

Потом выяснилось: Копеечкин всю ночь пил, закрывшись в комнате, — получил телеграмму от жены из Кузбасса: «Вышли телеграфом согласие разводе Выхожу замуж Целую Надя».

Алик приехал к Штерку играть в преферанс «с маслом» — после каждого мизера по сто граммов.

Норвежцы погостили — уехали. Романов чувствовал себя разбитым. Хотелось спать. Не хотелось возвращаться на Грумант. В голове шумело после хлебосольного приема гостей. Хотелось выпить крепко заваренного чая. Романов посмотрел на Копеечкина. Жить не хотелось. Романов поднял палец:

— Клава!

Худенькая, плоскогрудая официантка в белом передничке — в порту называли ее «доска Почета» — остановилась в дверях.

— Клава, принеси стакан коньяка.

Девушка прижала поднос, заваленный грязными тарелками, к косяку двери:

— Так обед же только, Александр Васильевич…

— Семь бед… один обед…

— И вы уже с норвежцами…

То по долгу службы. Теперь… ответ. Неси.

— В жизни не пил один, — сказал Копеечкин, — Один раз за всю жизнь…

— Клава! — крикнул Романов.

— Надо умножить, — сказал Копеечкин, — на два.

— Надо умно жить, — сказал Штерк.

— Два стакана! — крикнул Романов, повернулся к диспетчеру: Оскар стоял у стола, обстругивая лезвием перочинного ножа пустой конец спички. — Слушай… Штерк, — сказал Романов. — Пойди поковыряйся в зубах на свежем воздухе.

Штерк смотрел на Романова. Романов прищурился, — он знал немало грешков за диспетчером. Грешки были мелкие. Но Штерк был популярен на руднике: играл на аккордеоне, руководил квинтетом. А мелкие грешки… Большие делают героев, мелкие с героев снимают штаны публично.

— Когда моя тетя была беременна моим двоюродным братом, — сказал Штерк, — она сказала: «Когда у ковша собираются боги, Оскар, следует быть подальше от ковша — костюмчик может испортиться».

Он элегантно раскланялся, вышел. Все вышли. За длинным столом в короткой комнатке остались Романов, Копеечкин. Выпили. Потом пошли в консульский домик. Пили в консульском домике. Потом пришел Штерк.

Интересно быть пьяным. Если попридержать обиду, все делается веселым, хочется быть добрым — делать хорошее людям. Романов, Копеечкин и Штерк были добрыми, старались быть хорошими. Романов рассказывал про войну; выбирал лишь те случаи из фронтовой жизни, которые могли вызвать смех, — не щадил и себя, подбирая живописные детали к рассказам. Штерк вспоминал Ригу, Ленинград, сыпал анекдотами. Копеечкин показывал номера, с какими выступал в цирке под грозным псевдонимом «Баргузин». Он приволок из коридора квадратный стол на четырех ножках, застелил скатертью, поставил на стол бутылки, бокалы, тарелки с «закусью», положил на угол салфетку. Потом Алик присел, уцепился зубами в угол стола; руки развел в стороны. На уголках челюстей выросли вдруг длинные, величиной с кулак желваки; каждая жила на шее сделалась толщиной в руку. Жилы, как кронштейны, шли от ушей к плечам. Стол качнулся, Копеечкин разогнул широко расставленные ноги, выпрямил спину… Хрусталь бокалов поднятых к люстре, ловил матовый свет электрических лампочек, спрятавшихся в плафонах, колючими снопиками бросал свет в глаза. Баргузин перекатывал красные глазищи то в сторону Романова, то в сторону Штерка, голова дрожала от напряжения…

Дверь распахнулась. В просторном, освещенном лампочкой без плафона коридоре стояла Новинская. Она стояла у двери, не переступая порога; была в котиковой шубке, в шапочке из котика, руки прятала в муфте. Она стояла прямо, была строга; глаза за круглыми стеклами очков прищурились; щурились, как у Романова: когда люди долго живут вместе, привычки делаются общими.

Баргузин стоял в середине салона, широко расставив ноги в сапогах; ворот рубашки расстегнут, руки разведены, — держал в зубах стол; налитые кровью глаза перекатились в сторону Новинской.

— Что все это значит? — спросила Новинская строго; не сдвинулась с места, не переменила позы, смотрела.

Она смотрела глазами женщины, которая все видит, понимает, но не хочет ничего замечать, понимать. Романов и раньше видел ее такой. Она умела быть такой.

— Что вы здесь делаете, Штерк? — спросила она строго, поджимая порозовевшие губы.

— Что тебе здесь надо? — спросил Романов, сунув руки в карманы так, что брюки в швах затрещали.

Штерк, расшаркиваясь, бормоча что-то невнятное, юркнул мимо Новинской в коридор — на улицу.

Баргузин, приседая, опускал стол, руки продолжал держать разведенными.

— Что вы здесь делаете, Копеечкин? — спросила Новинская, не обращая внимания на Романова. Баргузин поставил стол на ковер, выпрямился.

— Закрой дверь, — сказал Романов. Рая не двигалась с места.

— Запомните, Копеечкин: попадете в больницу…

— Закрой дверь!..

Баргузин опустил голову; шевеля губами, молча собирал поштучно разбросанные по салону пиджак, шарфик, фуфайку, кепку, перчатки…

— Дверь!!

Романов взял со стола пустую бутылку…

— Что ты делаешь?.. Псих! — крикнула Новинская.

Баргузин, не подымая головы, мыча, вышел; одежду нес в руках, прижимая к животу; боком прошел возле Новинской.