Гаевой затянул галстук так, что уголки воротничка поднялись.

— Ты можешь стать подлецом.

— Та-аты теряешь голову в последнее время. Если б я был уверен, что ты в своем уме сейчас…

— С Ольгой я не разрешаю тебе ночевать, Вовка.

— И-а-я пойду к ней сегодня…

Они стояли друг против друга, готовые сцепиться. Потом Афанасьев сказал, вдевая запонку:

— Да-ад-урак ты, Лешка.

Гаевой ничего не сказал, оделся, ушел в клуб. Через полчаса возвратился. В комнате была Корнилова. Афанасьев стоял у окна, между спинкой кровати и платяным шкафом — плечом к окну. Ольга стояла рядом: была в шубке, в шапочке, в сапожках, говорила что-то взыскательно, ударяя кулачком по стопке книг, лежащих на тумбочке. Гаевой остановился у двери. Корнилова посмотрела на него. Подошла. Посмотрела. Возвратилась к Афанасьеву… не дошла.

— Вы поссорились? — крикнула она, притопнув, сжав кулаки. — Почему?

Лицо ее исказилось, на глаза набежали слезы.

— Пусть он объяснит, — сказал Гаевой.

— Почему?

Афанасьев повернулся.

— И-а-я сказал, что сегодня пойду к тебе. Ла-ал-еш-ка сказал, что нужно сначала записаться. И-а-я сказал, что пойду. Ла-ал-ешка сказал, что я могу стать подлецом, если пойду. И-а-я сказал, что пойду.

Слезы наполнили глаза, но еще не скатывались.

— Дураки, — сказала Корнилова. — Оба дураки! — крикнула она. — Почему вы меня не спрашиваете?! — И слезы полились из глаз.

Она упала на стул у стола, повалилась на стол грудью, головой; плечи вздрагивали.

Гаевой стоял некоторое время у двери, потом прошел к тумбочке с телефонным аппаратом, достал из тумбочки бумагу, авторучку, сбросил на кровать аппарат, сел рядом с аппаратом, написал «Обязательство»:

«Я, Гаевой, Алексей Павлович (уроженец г. Горловки, 1931 г. рождения, комсомолец), поручаюсь за своей друга, Афанасьева Владимира Сергеевича (уроженец г. Прокопьевска, 1933 г. рождения, комсомольца), в том что он, вступив в гражданский брак с Корниловой Ольгой Юрьевной (уроженкой рудника Грумант, 1939 г., комсомолкой), зарегистрирует с ней официальный брак до 1 мая 1958 г., оформив его в консульстве СССР на острове Шпицберген соответствующими документами.

Если Афанасьев В. С. не зарегистрирует официальный брак с Корниловой О. Ю. к указанному сроку, то я, Гаевой А. П., приму на себя всю ответственность перед моим товарищем, Корниловой О. Ю., которые обычно возлагаются на мужа, оставившего законную жену.

В чем и расписываюсь: (Гаевой А. П.)

С настоящим документом ознакомились:

(Корнилова О. Ю.) (Афанасьев В. С.)»

Афанасьев прочел «Обязательство», расписался, подошел к Гаевому… ничего не сказал. Корнилова долго смотрела на лист бумаги, исписанный бисерным четким почерком, долго ничего не могла понять, потом посмотрела на Гаевого, вновь разревелась.

Гаевой надел на руки жениху и невесте приготовленные к свадьбе подарки, — золотые часы; из свадебных запасов, сделанных им, достал, раскупорил бутылку «Советского шампанского».

Лишь после того как Ольга Корнилова побежала домой переодеваться и Афанасьев с Гаевым остались вновь одни, Афанасьев вынул из чемодана и положил на стол перед Гаевым радиограмму Бориса:

«Вовка тчк Видел мамы телеграмму острова тчк Какой тире то доброжелатель говорит зпт что твоя невеста испорченная девушка…»

Радиограмма была датирована 16 февраля. Гаевой спросил:

— Когда ты получил ее, Вовка?

Афанасьев сказал:

— Семнадцатого.

Гаевой подошел к Афанасьеву:

— Ты подумал, что «доброжелателем» могу оказаться я, потому не показал мне радиограмму?

Афанасьев не ответил.

Праздник Дня Советской Армии и Дня солнца в комнате Афанасьева и Гаевого был и праздником Афанасьева и Корниловой — их свадьбой, о которой знали лишь Гаевой, Остин, Березин, Шилков — люди, на которых можно было положиться.

— Вот почему, Александр Васильевич, — говорил Гаевой, — я был как дурной на этом вечере. Недоразумение сгладилось между нами, но то, что Вовка мог подумать обо мне… Такие обиды сразу не забываются.

Романов перечитал последнюю запись Афанасьева, сделанную в дневнике:

«Март 1958 г. Лешка лучше меня. Не знаю: будет ли у меня когда-либо друг?.. Останется ли другом Лешка?… приду к нему как тот, кем я был для него прежде. Я уверен…»

— Я думаю, Александр Васильевич, — говорил Гаевой, сидя на кровати, — «доброжелатель» — это Дудник. Он умеет бить из-за угла… Это его почерк… Я думаю, и теперь Вовку ищут не потому, что он заблудился на охоте и сам попал в какую-то беду, — его ударил из-за угла Дудник… Сейчас придут Андрей и Жора, Александр Васильевич…

Романов встал. Гаевой вынул из-под подушки горячую кастрюлю, окутанную газетами, полотенцами, поставил да стол.

— Это для нее? — спросил Романов, кивнув в сторону окна.

— Она не ела с ночи, Александр Васильевич, — сказал Гаевой. — Раиса Ефимовна не выпускает ее из больницы и к ней не впускает. Она не будет есть ничего, кроме этого, — кивнул он на кастрюльку. — На Груманте сейчас нет свежего мяса, а Вовка говорил, что ей сейчас нужно свежее мясо. Вовка последнее время кормил ее куропатками, я видел, как он готовит… Ей нельзя сейчас голодать, Александр Васильевич.

— Ты хочешь, чтоб я отнес это в больницу, Леша?

— Пожалуйста, Александр Васильевич.

Он едва стоял на ногах; глаза были красные от бессонной ночи и усталости, ноги подкашивались.

— Андрей и Жора вот-вот появятся, Александр Васильевич.

— Ладно, Леша… Когда война начиналась, мы тоже думали, что это на месяц-два — не больше… Поспи немножко, я разбужу.

— Я знаю… Проведу наряд второй смены…

— Ложись и спи.

— Спасибо, Александр Васильевич… Проведу наряд, а потом…

Поисковые партии уходили с Груманта, из ГРП, Кольсбея, возвращались; Батурин вел розыски планомерно — кругами, расходившимися от поселков. Он не замечал Романова: не посылал с поручениями, не останавливал, когда Романов уходил; лишь раз спросил:

— Остин-то где?

— Сейчас придет.

— Березин, стало быть?..

— Они вместе.

И все… Он не кричал, не шумел, коротко отдавал распоряжения, выслушивал терпеливо, лицо было серое, жилка на лбу пульсировала. Впервые после войны Романов видел, как человек на его глазах старится. Могучие плечи Батурина обвисли, на лице появились глубокие складки, не заметные ранее, густая паутинка острых морщин; в глазах жила усталость, физически ощутимая. За столом сидел, уронив голову, старик. Красным карандашом Батурин отмечал на карте районы, обследованные поисковыми партиями.

Шестаков ушел с группой шахтеров-охотников в сторону Лонгиербюена. Новые поисковые партии уходили в горы, на фиорд. Розыски продолжались.

А горы и ущелья, фиорд молчали. Даже непродолжительная поземка в Арктике — ловушка для человека, вдруг ушедшего от друзей.

— Дудник — гнида. И хитрый как лис, — сказал Остин. — Дудник должен слышать то, что я скажу… Это важно.

Он топтался в снегу возле дорожки, не знал, куда деть длинные, тяжелые руки, устало склонял голову.

— Тебе нужна очная ставка? — спросил Романов.

— Да. Это важно.

Было за полдень. Вторая смена ушла в шахту, первая возвращалась. Те, кто успел переодеться, пообедать, спешили с лыжами и без лыж к административно-бытовому комбинату, группируясь на ходу. Шахтеры разговаривали вполголоса, поглядывали по сторонам вопрошающе, угрюмо.

Потрошили тревожную тишину выхлопы кларков ДЭС.

Остин топтался в снегу, снег сухо скрипел под ногами, наползал в ботинки, — застывшие на холоде лицо, руки казались обожженными.

— Давай, — сказал Романов, — зови Дудника.

Остин сошел на дорожку. В движениях, в жестах чувствовалась тяжесть многих километров, пройденных без передышки.