Солнце стояло высоко над фиордом, против ущелья Русанова. Снег горел белым, холодным пламенем, стелющимся, ослепляющим.

…Остин заговорил, лишь Дудник сел.

— Ты приехал на остров в прошлом году? — спросил Остин. — Приехал перед поляркой, правильно?

— Правильно, — сказал Дудник.

— Ты приехал на одном пароходе с Корниловой, так?

— Твое какое собачье дело, с кем я ехал?

Разговаривали в кабинете над механическими мастерскими. Остин и Дудник сидели на стульях, разделенные столиком, Романов стоял у окна, отгороженный от них письменным столом.

— Ты, Михаил, не собачий поводырь. Даже не техник по безопасности в пожарной команде. Ты токарь, — сказал Остин. — Ты знаешь: чтоб сделать болт, нужна поковка, надо нарезать резьбу. К болту надо нарезать гайку. Если ты будешь дрыгаться на каждом слове, разговора у нас не получится: нечем будет стянуть разговор. А нам для разговора… Тебе это нужно.

— А ты, Андрей, в ремесле учился на слесарюгу, — сказал Дудник. — Ты тоже знаешь: не с каждой поковки можно сделать болт, какой тебе надо; не к каждому болту подойдет гайка, которую ты держишь в кармане. И не лезь не в свое дело. Не тебе говорить со мной про Корнилову.

— Если ты, Михаил, не хочешь об этом говорить, значит, ты уже поджимаешь хвост: боишься, чтоб не прикрутили. У тебя характер такой. Правильно?

Остин напрягался: сидел, упираясь в спинку стула; руки в карманах лыжных брюк, локти разведены в стороны. Дудник сидел так, словно собирался драться: ноги расставлены, спина выгнута, руки, поросшие кустиками рыжеватых волос, на краю столика.

— Ты подлюка, Андрей, — сказал Дудник. — То, шо ты подлюка, я знаю трошки. Но ты еще… Интересно. Ну-ну?

— Значит, — сказал Остин, — ты приехал на одном пароходе с Корниловой, так?

— Я хотел жениться на ней! Христопродавец!

— Один болт есть, Михаил, — сказал Остин. — Вчера, в четверг, ты ездил в Кольсбей на охоту…

— Ездил, — сказал Дудник.

— Возле гаража пожарной команды ты разговаривал с Афанасьевым.

— Ну?

— Вы разговаривали о Корниловой. Ты сказал: «Ла а-адно тебе, инженер. Я еще пацаном был — любил: намажет мать кусок хлеба медом, я мед слизну тайком а хлеб — куркам. Я трошки знаю про это: кто тайком слизывает мед, тот хлеб выкидает… Теперь ты на ней подавно не женишься, инженер». Афанасьев сказал тебе «Ты болван, Дудник. И что страшно: сам того не знаешь что болван». Правильно, Михаил?

— Затычка инженерская…

— Потом ты сказал Афанасьеву: «Ла-а-адно, инженер. У меня кожа толстая: такие слова меня не царапают. А морду я тебе когда-то набью трошки… за то шо ты дорогу перебежал». Афанасьев ответил на это: «А все-таки ты болван, Дудник. Я думал, ты поумнел после того, как вылетел из нашей комнаты в форточку без макинтоша и без шляпы… Ты — полтора болвана, Дудник, хоть и женатый человек».

Дудник метнул беглый взгляд в сторону Романова: порозовели скулы.

— А это уже гайка к болту, Михаил, — сказал Остин.

Романов не знал, что Дудник женат: в его «Карточке учета кадров» в графе «семейное положение» было написано — «холост».

— А ты, Андрей, не только подлюка, а и брехун, — сказал Дудник. Он говорил, смотрел, сидел так, что все, что он говорил, как смотрел, как сидел, было оскорбительным для Остина.

— Погоди, Михаил, — сказал Остин; улыбка перекосила рот. — Кто из нас подлюка, мы увидим. А кто из нас «брехун», на это есть справка. Она у тебя, Михаил, в кармане: «Заняла очередь нового «Москвича» ждем любим твои Анжелика Валентина». Ты получил эту телеграмму на прошлой неделе. Тебе принес ее с почты Савицкий. Если ты не оставил ее дома, она у тебя в правом кармашке — на груди. Правильно, Михаил?

Дудник вновь метнул в сторону Романова беглый, скользящий взгляд, скулы горели, как маки.

— Вот так, Михаил, — сказал Остин. — Считай, что твой хвост уже насадили на болт, затянули гайкой.

На Груманте никто не знал, что Дудник женат…

— Если ты кричишь «брехун» и начинаешь краснеть, значит, то, что тебе говорят, правда, — продолжал Остин. — У тебя характер такой, Михаил… Ты не работал с Афанасьевым. Ты не знаешь его. Ты жил с Афанасьевым рядом после работы. Для тебя Афанасьев был министерский сынок, стиляга. Министерским сынком он был для тебя потому, что ты ему завидовал; ему жить было легче, чем тебе; к двадцати пяти годам он стал инженером, хорошим шахтером, а ты — хороший токарь — скатился к тридцати до пожарника. Стилягой он был для тебя потому, что Корнилова не захотела стать твоей любовницей — стала его женой; потому, что он не боялся тебя. Ты завидовал Афанасьеву и ненавидел Афанасьева, Михаил…

Дудник посмотрел на Романова, на Остина, шагнул к двери. Романов остановил его уже на пороге:

— Куда ты?

— Домой, — сказал Дудник, — Я думал, вы меня зовете. А с этим… С тобой мы еще потолкуем, инженерская затычка.

Романов вернул пожарника, велел отвечать на вопросы Остина так, как если бы его вопросы задавали он или Батурин. Остин упирался в спинку стула, держал руки в карманах, отставив локти.

— Ты завидовал Афанасьеву, ненавидел Афанасьева, — сказал Остин, лишь Дудник вновь сел. — Поэтому ты, гнида, и радиограмму послал в Москву под видом доброжелателя…

— Врешь, подлюка! — вскочил на ноги Дудник. — Александр Васильевич?!

— Сядь, — сказал Романов. — Будешь кричать, позову радиста. Судить будем товарищеским судом за подлость.

— Это контргайка на твой хвост, Михаил, — сказал Остин. — Ты не умеешь прощать. У тебя нет пороха выходить в открытую. Ты бьешь из-за угла. У тебя характер такой, Михаил.

Дудник вновь положил руки на столик; старался прочесть что-то в глазах, в лице Остина. Узкие, широко поставленные на скуластом лице глаза Остина искрились насмешливо.

— Это было в прошлом году, осенью, — сказал он. — Ты только что приехал на остров, Михаил. Ты попросил меня сделать кошки. У меня были лишние, когда ты просил. Ты сулил мне деньги за кошки. Я знал, что у тебя есть фабричные жаканы. Мы поладили на двадцати фабричных жаканах и банке бездымного пороха «Сокол». Ты тогда жил в Кольсбее. На второй день ты привез плату. Мы разменялись. Это было в прошлом году, осенью. Правильно?

— Правильно, — сказал Дудник.

— В этом году, на прошлой неделе, ты опять зашел ко мне, — продолжал Остин. — На прошлой неделе ты просил у меня пяток фабричных жаканов. Ты говорил, что видел медведя за Кольсбеем. В понедельник ты собирался идти на медведя…

— А я и ходил, — сказал Дудник. — Меня рабочие Березина видели с самосвала, когда я вертался. Они ехали от норвежского домика…

— Пять фабричных жаканов я не мог дать, — сказал Остин. — За четыре жакана я спросил сорок пистонов. Мы поладили. Правильно?

— Правильно, — сказал Дудник; пальцы его сжались в кулаки, загребая скатерку.

— Ты принес из пожарки пистоны. Мы присели на корточки возле ящика с припасами. Ты получил четыре жакана.

— Правильно.

— Ты получил четыре фабричных жакана, — сказал Остин спокойно. — Это важно… В понедельник ты ездил в Кольсбей за медведем. Ты пошел из поселка к мысу Пайла бухтой. Возле норвежского домика вышел на берег. Тебя видел шофер с самосвала. От норвежского домика ты ушел по берегу Айс-фиорда в сторону Баренцбурга. Правильно?

— Правильно, — сказал Дудник.

— В конце первой смены тебя видели рабочие Березина. Они ехали на самосвале от норвежского домика в порт. Ты шел к дороге не со стороны Баренцбурга, а из Лайнадаля. Ты махал рукой, бежал — самосвал не остановился.

— Правильно.

— Ты не пришел в порт, Михаил. От пресного озера ты вернулся к мысу Пайла.

— Я заметил нерпу около лунки.

— Ты ходил по Колбухте возле норвежского домика, стрелял.

— Я убил нерпу.

— И после этого ты не пришел в порт. Ты ушел мимо пресного озера в Колес-долину.

— Я боялся — заметят печенку. Я вырезал у нерпы печенку.

— Ты вернулся от пресного озера в бухту, возле лунки стрелял, от лунки пошел не в поселок, а мимо поселка. И это важно, — сказал Остин.