«Колла» ткнулась низко просевшим бортом в стену, подтянулись швартовы, с палубы выдвинулся, повиснув в воздухе, упал на пирс парадный трап. Оркестр рассыпался, шум поунялся. Батурин рассматривал каждого, кто сходил с парохода. Когда на трап ступили Афанасьев и Гаевой, Батурин крякнул.

— Одна-а-ако, — сказал он.

Романов тоже не сразу узнал парней, с которыми часто встречался в Москве перед отъездом на Шпицберген.

Был конец сентября. На острове только что выпал снег. На неровных берегах Колбухты, в горах он лежал толстым слоем — пушистый, мягкий. Вода в бухте казалась черной. Черно-белыми были полярники: в стеганных на вате фуфайках или нагольниках, в сапогах, ушанках… Афанасьев и Гаевой выделялись дерзко на фоне черно-белой толпы, черно-белого беспределья: были одеты так, как одевались курьеры Министерства иностранных дел, привозившие в Баренцбург дипломатическую почту для консульства СССР на острове, — короткие бежевые полупальто под поясок, узкие брюки до щиколоток, туфли на толстой подошве, велюровые ядовито-зеленые шляпы. Все на них пестрело. Даже шарфики, кандибобером выбивавшиеся из-под отворотов пальто, были кроваво-красные, в разводах.

Грумантский трубач-виртуоз Андрей Остин повернул раструб к трапу, с пронзительного захлеста вытянул первые такты «Камаринского мужичка» и, спрыгнув на октаву ниже, рассыпался задорным дробным стаккато. По пирсу, на пароходе волнами пошел смех. Смеялся и горный техник Полисский, на смену которому приехал Афанасьев.

— Ин-дей-ские петухи, — ворчал Батурин, шагая впереди инженеров к катеру, дожидающемуся у малого причала. — Увидел бы тебя дед в таком, — ворчал он на Афанасьева, — гнал бы поленом от Барзаса до Кемерово… Петух!

Всю дорогу потом, от Кольсбея до Груманта, Батурин молчал. Когда из-за мыса выдвинулся навстречу катеру обрубанный палец причала, вдруг рассмеялся:

— Стало быть, индейские петухи, — сказал он, стерев ладонью слезы, выступившие на глаза, повернулся к инженерам.

Афанасьев и Гаевой стояли на палубе, разглядывая ближние берега и далекие горы Айс-фиорда, в окружении которых предстояло жить два года; Батурин подпирал плечом рубку катера; Романов сидел на магнитофоне инженеров — у пожарного ящика впереди рубки.

— Послушайте, однако, петухи, — сказал Батурин, продолжая смеяться, — вам говорили в Москве, куда вы едете?

— За-аз-а границу, — улыбнулся Афанасьев. Инженеры почтительно повернулись к начальнику рудника. Они были одинаковы ростом, широкоплечие, плотные, устойчивые на ногах. Полнощекое лицо Афанасьева было смугловато от природы, форосский загар еще не сошел с него. Черные смородинки глаз влажно блестели на холоде. Парень смотрел на Батурина с непосредственностью, от которой делалось весело. У Гаевого лицо было хрящеватое, с волевым подбородком, крутым лбом. Зеленоватые глаза с поволокой светились изнутри, как бы спрашивая: «А можно полегче на поворотах?» Кожа на лице была тонкая, нежная, как у женщины, белая. У покрасневших от холода мочек бегали под кожей раздвоенные желваки. Гаевой улыбался вызывающе… Батурин не замечал его.

— А куда за границу, стало быть, говорили?

— На Ша-аш-пицберген, — отвечал Афанасьев, не понимая, к чему начальник рудника спрашивает.

— Стало быть, вы знали, что Грумант — не Париж, не Осло и даже не Барзас?.. С чего же вы, однако… как индейские петухи?.. Смотрите, — кивнул он в сторону берега.

Вслед за причалом выплыл из-за мыса Грумант, растянувшийся узкой полоской рудничных строений поперек ущелья. Над ним нависали громадные черные скалы, за ним разверзалось черной пропастью ущелье, под ним, у берегового обрыва, лизали черный снег и камни черные волны фиорда. Вокруг Груманта была дремотная пустота — вековечная глухомань Арктики.

Катер качнуло. Гаевой шире расставил ноги, но не сдвинулся с места.

— Вы начальник шахты? — спросил он.

— Начальник рудника, — сказал Батурин. — На острове шахта и все под единым началом. Рудника, стало быть.

— Вас зовут Константин Петрович? — спросил Гаевой. — Так?

— Умгу, — ответил Батурин.

— Давайте знакомиться. Моя фамилия Гаевой, Алексей Павлович Гаевой. Инженер. Я в этом году закончил Московский горный институт, приехал к вам на должность горного мастера.

— Ба-аб-брось, Лешка, — сказал Афанасьев. — Зачем это…

— Нет, — оборвал его Гаевой. — Погоди.

Батурин уже не смеялся, — склонив голову к плечу, посмотрел на парня так, как смотрят на подопытных кроликов.

— Ну-ко, — подбодрил он. — Дальше?

Но Гаевой смотрел на начальника рудника не так, как смотрят подопытные кролики на экспериментаторов, — смотрел дерзко, в глаза.

— Вас интересует моя биография? — сказал он. — Начальник рудника, как я понимаю…

— Валя-а-ай, — кивнул Батурин.

— Тогда так. Родился в тридцать первом. В шахту спустился после восьмого класса. Четыре года работал проходчиком…

— За-аз-ачем ты, Лешка? — сказал Афанасьев.

— Погоди-и-и… — сказал Гаевой, продолжая смотреть на Батурина прямо. — Отец погиб на Одере, мать — уборщица…

— Ла-аль-ешка! — дернул его за рукав Афанасьев.

— Погоди-и-и!… Это и тебя касается.

У Батурина прорезалась двойная складка в межбровье.

— Ка-ак-онстантин Петрович! — крикнул Афанасьев и стал рядом с Гаевым.

Батурин смотрел на инженера. Молчал.

— Вас интересует, за какие деньги, мы купили эти пальто и костюмы? — сказал Гаевой; упругие, лоснящиеся губы сделались белыми.

— Ты на-ан-е имеешь права! — повернулся к нему Афанасьев.

— По-го-ди-и-и!.. Мы заняли у Вовкиного отца деньги и купили. Покупали в ГУМе… Главном универсальном магазине Советского Союза… на Красной площади.

— Кончайте, — сказал Романов и поднялся с магнитофона.

— Мы получили подъемные — вернули долг, — продолжал Гаевой. — Остальные деньги я отправил матери. Вовка на остальные купил подарок своей матери. Вас еще…

— Ха-ах-ватит! — взбычился Афанасьев, глаза заблестели холодно…

Батурин стоял у рубки, прислонившись плечом к ней, заложив ногу за ногу, утопив руки в карманах полушубка; тяжело вздохнув, покачал головой, сказал ровным, спокойным голосом:

— Пе-ту-хи, однако… индейские. Радист не оплошал.

Сказал и улыбнулся. В его улыбке, в глазах было столько отеческого, теплого, что растерялся и Романов. Потом Батурин все тем же ровным, спокойным голосом упредил инженеров:

— Вот чего, петушки. Ваши биографии надобны мне, как зайцу барабан во время охоты… Сейчас Александр Васильевич сводит вас в столовую, накормит. Отдохнете маленько, и пойдем в шахту… Ваши биографии в шахте!.. Стало быть, после обеда и познакомимся. А это… петушиное оперение, — кивнул он на костюмы парней, — снять. В Москве пять лет делали из вас инженеров, а это… в день обкорнает ваш инженерский авторитет. Здесь шахтерский поселок, а не Париж, не Осло и даже не Барзас. И начальник рудника здесь, зарубите, не такой, как на Большой земле. Начальник рудника здесь — единый начальник… шахтер номер один. Он вам и отец, и мать, и Верховный Совет, и Совет Министров. Усвоили?.. Стало быть, все, что начальник делает и говорит, — закон. Для всех закон! И для вас.

Батурин не смотрел на Романова, когда говорил. Но Романов почувствовал: он говорил не только для Афанасьева и Гаевого. Романову же было наплевать на все это: предупреждение, пущенное рикошетом, свидетельствует о том, что у того, кто его делает, не хватает пороха сказать прямо. Батурин, видно было, и сам понимал, что Романов для него — не Афанасьев и Гаевой, только что оторвавшиеся от институтской соски.

Весь день Романов занимался вновь прибывшими полярниками, освободился лишь поздним вечером. А ночью его занесло в шахту; руководители рудника, участков смотрели безмятежные сны, — хотелось побыть два-три часа полновластным хозяином под землей — возле угля. Романов обошел забои отдела капитальных работ, распорядился на первом добычном, завернул на второй.