Юрий Иванович приносил еду Цезарю. Цезарь не брал еду — не доверял. Юрий Иванович вспомнил, что Ирина иногда кормила Цезаря солеными огурцами: давала огурцы из жестяного, хозяйственного ведра. Он принес к каньону полведра соленых огурцов, ведро окропил духами, которыми часто пользовалась Ирина…

Нелегко было приучить Цезаря к тому, чтоб он брал еду. Постепенно Юрий Иванович переманил Цезаря в ущелье Лайнадаль, потом в ущелье Русанова, — хотел заманить пса на Грумант. Об этом знали все охотники, старались не пугать пса.

Мне сделалось не по себе, когда я слушал историю Цезаря. Я был за то, чтоб обеспечить безопасность человека на острове: человек превыше тысяч самых умных, красивых псов. Я был за то, чтоб уберечь для потомков мускусного бычка — животное исключительной редкости на земном шаре. И перед этой целью любой пес — нередкая радость всех материков мира — не может составить препятствия. Но кроме всего этого… слушайте.

На древнем Груманте до сих пор хранятся следы первооткрывателей этой земли остроконечных гор, ледников и фиордов — простых российских мужиков-поморов, вечно гонимых нуждой, искателей несбыточного счастья. Среди них следы поморов-промышленников, которые осваивали эту землю, навечно скованную морозами, заброшенную за Студеное море, — стоянки Алексея Химкова со товарищи и Ивана Старостина… Это символы большой истории народной. Цезарь был живым кусочком истории одной лишь семьи — Корниловых, зародившейся на острове, разрушенной войной…

У Гусиного озера, оказавшегося высоко в горах Груди Венеры, Юрий Иванович спросил:

— Помнишь, Афанасьев, притчу, которую я рассказал тебе в прошлом году?

Я помнил. Это было между механическими мастерскими и одноэтажным домиком, в день, когда большое красное солнце посмотрело последний раз в году на остров Шпицберген… Юрий Иванович предупредил:

— Запомни, Афанасьев. У человека должна быть своя — человеческая гордость, свободная от сопливого тщеславия. Уважающий себя человек должен знать законы развития общества, должен уметь сделать революцию, отстоять революцию и построить новую жизнь на родной земле, но он должен еще быть и человеком!..— не таким, как тот мерзавец, который раздавил лягушку. Жизнь на земле нельзя не любить, потому что мы жизнее всех других жизней: человек может чувствовать, видеть умом назад и вперед на тысячелетия, — он богаче всего, что живет, сильнее, а значит, и добрее. Должен быть добрым… А возможно, уважающий себя человек должен уметь сделать и то, что сделали парни из подстанции: раба надо вытравливать из души не только словом, добрым делом — и кулаком… наверное… если нужно. Бнтие тоже определяет сознание человека… иногда…

Я дал слово, что буду помогать Юрию Ивановичу: мы вернем Цезаря на Грумант — к людям.

После Нового года они поехали в Баренцбург. Полуледокольного типа буксирный пароход «Донбасс», который зимовал на острове вместе с полярниками, вез представителей Пирамиды и Груманта на профком, где грумантчане должны были отчитываться о том, как готовятся к строительству новой шахты. В кают-компании «резались» в преферанс; было жарко натоплено, мужчины курили, стоял шум — у Новинской разболелась голова, она вышла на верхнюю палубу.

По темно-темно-синему небу катился ущербленный диск огромной луны; вокруг нее, далеко от нее, небо словно бы полиняло — было светло-синее, луженную до блеска луну сопровождали большие, редкие звезды. Обступившие фиорд остроконечные и столовые горы были одеты в саван мертвенно-белого света. Вся земля была белая. Мертвенно-бледная. Неземная. Пароход монотонно порол черный атлас фиорда: вода клокотала, шумела и пенилась у фюрштевня. Новинская, перегнувшись через широкий холодный фальшборт, смотрела на воду, буруном бегущую впереди парохода. Удивительно: полярная ночь, тихий мороз, все вокруг дико зимнее, а в огромном, как море, фиорде ни льдинки, нет даже сала. На металлическом корпусе парохода выше волны — седые подусники намерзшего льда… Кто-то подошел, остановился рядом. Так близко остановиться мог лишь Романов. Новинская и подумала, что Романов… подвинулась, прижимаясь, продолжала смотреть на бурун, на подусники.

— А ревматизм был у меня, — раздался рядом голос Батурина.

Новинская вздрогнула, выпрямилась и отскочила. Батурин стоял, упираясь локтями в фальшборт, смотрел вдаль… на верхней палубе никого, кроме них двоих, не было.

— От матушки, должно быть, достался, — говорил он, не поворачиваясь. — Донимал, язви его… До войны это было. Жил в икрах… ниже колен.

Сердце колотилось: вновь Батурин, словно снег на голову среди ясного дня. Хотелось треснуть его по широкой спине — изо всех сил, чтоб ему сделалось больно. И было что-то в позе Батурина, в его голосе… Он не бы похож на начальника рудника, который говорил «ты», подмаргивая, а потом кричал по телефону из шахты: «У Батурина нет поясницы. До ста лет, стало быть… нет!» — каким она привыкла видеть его. Батурин поднял голову, положил подбородок в обтянутые черной кожей ладони, продолжал.

— Интересно там, — говорил, вспоминая. — Ладога, Онега. Не счесть мелких озер. И леса, стало быть… ничего… как в Кузбассе: пихтач, сосна, береза — Черная тайга будто. Южнее озер уж поменее, больше болота. Одно только крупное — Ильмень-озеро. Красивое, шель-ма. Лес повыше, однако, роскошный. Самое южное — из крупных озер — Селигер. Озеро-сказка. На всю округу одно. Вокруг лишь болота. Одинокое. Лес тоже среднерусская сказка. Селигер. М-да-а-а… — протянул Батурин задумчиво.

Все начиналось, как в кабинете, — шло словно бы по порядку, намеченному и утвержденному навсегда. Чувства, пережитые в больнице, после, — все вновь поднялось в Новинской: она подтянулась внутренне, ждала, когда Батурин повернется к ней, скажет «ты». Готова была… Не знала, что сделает, скажет теперь, если он вновь позволит себе… На этот раз она не станет оглядываться — пусть только позволит!

— От Ильмень-озера до Селигера едва не сплошные болота, — продолжал Батурин, вспоминая так, словно разговаривал сам с собой. — Дьязолу запутаться впрок в них. С конца сорок первого до начала сорок третьего и я путался в этих болотах. Северо-Западный фронт стоял там. Первая ударная армия. С южной стороны — у пуповины Демянской группировки стояли… шестнадцатая немецкая армия так называлась — в неполном окружении была год с лихвой в районе Демянска. И я, стало быть, год с хвостиком торчал вблизи этой группировки. У пуповины больше. Из сержантов успел подняться в лейтенанты. Вверх было — тянись, сколь вытянешь. Вниз — посложнее, если не в караул к Петру Первому. Копнешь маленько лопатой — два-три штыка, — вода уж. Вокруг вода, с неба вода или снег, и в окопах воды по колено, грязь. Ноги не высыхали. А ежели сапоги прохудились, и в сапоги грязь набивается… Мне рассказали уже после войны: грязь-то в этих болотах — от Ильмень-озера до Селигера — лечебная, шельма. В болотах у рек Пола, Ловать — особенно. Не хуже той, которой в Евпатории лечат. Грязь-то. Болотная. Пола, Ловать… Она-то и отсосала мой ревматизм. С тех пор вон сколь годков убежало — не возвращается. Ревматизм. М-да-а-а… Интересно? — спросил Батурин, посмотрел на Новинскую, словно спрашивал: «Ну?.. Ты довольна?»

Новинская оглянулась невольно: на капитанском мостике, облитый сверху мертвенно-бледным светом луны, стоял сбоку рубки Романов; вложив руки в карманы кожаной куртки, смотрел на нее и Батурина. Вновь сердце забилось часто и громко… тревожно. Новинская почувствовала на горячих щеках скольжение холодного ветерка. Романов отвернулся… ушел вниз по трапу…

Над черным фиордом, окруженным мертвенно-белыми горами, по темно-синему небу катилась луженная до блеска луна. На верхней, безлюдной палубе парохода, опираясь локтем о фальшборт, стоял Батурин — смотрел на Новинскую. Он даже не взглянул в сторону капитанского мостика. Смотрел — спрашивал: «Ты довольна?..»

Тогда, перед бураном, Романов спросил, дознавшись о посещении больницы Батуриным: «Чего он приходил?» Новинская ответила: «Ухаживать, наверное… Вылетел из-за стола в моем кабинете — остановился в разведывательном ходке у Гаевого». Так объяснила лишь с тем, чтоб отделаться от вопроса, который мешал и ей жить, работать; такое объяснение позволяло ей чувствовать себя и ни в чем не укрывающейся от Романова. «Ухаживать…» Теперь Романов сам видел: она сама подвинулась к Батурину, прижалась… Слушала в уединении, при луне… из капитанской рубки видели…