А для Романова всего этого будто и не было, нет. День и ночь он пропадал в шахте или административно-бытовом комбинате, устраивал бесконечные приемы в своем кабинетике над механическими мастерскими, домой забегал лишь затем, чтоб переменить белье или прикорнуть часок-другой между нарядами, по-прежнему избегал ее за пределами Птички, не замечал как бы и дома. И теперь…

После наряда, совещания у Батурина, он забежал домой, чтоб взять красную папку, — ехал в Кольсбей читать лекцию о революционной законности. Был, как всегда, в своей островной униформе: шерстяной свитер, грубошерстные брюки, застегивающиеся на щиколотках, лыжные ботинки, — суетился у стола, просматривая конспект лекции; как бы походя, но жадно заглатывал бутерброд с куриным паштетом.

— Саня, — сказала Новинская, стараясь придать своему голосу деловой тон, — я думаю, это не только твое личное дело — остаемся мы на Груманте или будем переезжать на Пирамиду?.. Я бы хотела, чтоб в этом у нас была ясность…

Романов захлопнул папку и, отложив бутерброд, встал из-за стола, посмотрел на часы.

— Наверное, тебе не мешало бы знать и мое мнение по этому поводу, — добавила Новинская.

Романов шагнул к вешалке — снял плащ.

— Санька! — сказала она требовательно. Он задержался у порога лишь на секунду, — не стал надевать даже плащ — закинул на плечо.

— Сделаем, Рая, — сказал так, как говорит человек, у которого времени осталось лишь на то, чтоб добежать до поезда. — Сделается, — и выбежал.

Новинская возмутилась… потом озадачилась: что «сделается»?

Стояла у окна на поселок — провожала Романова пристальным взглядом. А он был уж в плаще, шел споро, почти бежал… или делал вид, что спешит, чувствуя спиной ее взгляд.

Из административно-бытового комбината вышел Багурин. Романов набежал на него, остановился. Вместе они пошли в сторону моста через ручей Русанова. Шли не торопясь, разговаривали. Батурин держал руки в карманах дождевика, Романов махал красной папкой. У моста разошлись: Романов свернул за угол общежития — к лестнице, ведущей на вокзал кольсбеевской электрички; Батурин пошел по мосту — в сторону своего дома… на середине моста остановился, сделал неопределенный жест рукой в сторону вокзала… вошел в дом.

Новинская стукнула кулачками по крышке приемника, на который опиралась, глядя в окно.

Она помылась, надела свежее белье, надела красивое платье, полуоткрытое, туфельки «на шпильках», привезенные Романовым из Лонгиербюена.

Побывала в парикмахерской — сделала прическу.

Со стороны Баренцбурга надвигалось на Грумант широкое, во всю ширину горизонта, массивное облако. Солнце уже склонилось к тундре Богемана — освещало облако как бы в лоб: облако казалось гигантом. Снизу оно было иссиня-черное, в середине и сверху — ослепительно-белое, гигантски кучерявое. Фиорд под ним был темно-синий. Казалось, упади это облако на горы, обступившие фиорд, — сплюснет их своей тяжестью, сровняет с водой… Глядя на облако, пожалела: напрасно она не взяла с собой запасных туфель на микропорке. Но возвращаться на Птичку не захотела: дожди на острове не бывают бесконечными — приходят вдруг и уходят быстро.

В зале для репетиций Новинская играла полонез Огинского «Прощание с родиной». Повторила полонез… в третий раз начала. Кто-то сказал «Без пяти семь — сеанс начинается, пошли». Новинская огляделась. Горячими сделались щеки… Она встала, отошла к окну, прижалась ладошками к прохладным стеклам.

Шел дождь. Солнце подкатилось к скалам Зеленой, коснулось высокой, тяжелой стены, нависшей над маленьким, низким поселком. Лучи солнца пронизывали оседающую неистощимо завесу дождя, зажигали густо падающие крупные капли, — шел хрустальный, ослепительный дождь. На крышах домов горели серебристым огнем клубящиеся брызги. Стекла окна были сухие, прохладные. Шел слепой дождь, но холодный, арктический. Вспомнились материк… Анютка и Юрка… Сделалось одиноко… тоскливо.

Новинская смотрела в окно.

— Раиса Ефимовна…

Леночка была в полиэтиленовой косынке, завязанной на подбородке так, что кончики стрелками торчали в разные стороны, в плаще, затянутом по талии поясом, в туфельках на микропорке. Ее плечи, грудь — вся она была мокрая. Леночка теперь должна была быть в больнице: она дежурила… бежала навстречу косым струям дождя… у Новинской екнуло под ложечкой; наверное, и на лице отразилась тревога…

— Константин Петрович позвонил и велел, чтоб я принесла, — объяснила Леночка, вынимая из-под плаща кулек; такие выдавались в больничной аптеке с порошками, таблетками. — Велел, чтоб немедленно принесла…

У Новинской отлегло.

— Он просит обезболивающее и снотворное, — объясняла скороговоркой девчонка.

Что-то заставило вновь посмотреть в окно невольно… Солнце, скользнув последним лучом по стеклам, спряталось за вершинами скал Зеленой; над берегом, над фиордом дождь все еще был хрустальный, над Грумантом, в ущелье — водянисто-белесый, помутнел. По крутизне берегов ручья Русанова побежали к руслу потоки грязной воды. Дождь шел, конца не было видно.

— Константин Петрович сказал, — объясняла Леночка, — что вы здесь, Раиса Ефимовна, и сказал, чтоб я сказала вам, куда иду и зачем.

Новинская вновь повернулась к операционной сестре — смотрела: она была тоненькая, хрупкая, с легко обозначенными бедрами, но отчетливо выдающейся грудью, розовощекая. Новинская сняла макинтош с вешалки, пошла из комнаты. Леночка не отставала.

— Раиса Ефимовна, — спрашивала она, — вы пойдете к Константину Петровичу?

Дождь хлестал. Чулки тотчас же сделались мокрыми; прическа разъехалась; рябым сделался макинтош, вода попала и в туфли. Новинская перевела дух, лишь когда закрылась за спиной дверь; в прихожей горел зажженный предусмотрительно свет.

Сняв макинтош, поправила прическу у высокого зеркала; открыла дверь в комнату, уступала дорогу. Новинская вошла.

Батурин был в зале: стоял у двери, уводящей в спальню, упирался плечом в косяк, закинув ногу за ногу; руку с дымившейся папиросой держал у груди, свободная рука утопала в кармане давно не глаженных брюк. Леночку не замечал. Лишь увидел Новинскую, улыбнулся… поднял руку… инстинктивно… рука задержалась, как бы раздумывая: прикасаться к щеке, нет ли?.. И Новинская поняла вдруг, почему посмотрела еще раз в окно в комнате для репетиций, когда Леночка объяснила, куда идет и зачем… Батурин заходил в больницу в начале полярки — после этого на Грумант навалился жестокой силы буран. Батурин заходил второй раз в больницу — на Грумант пролился похожий на тропический ливень. Теперь шел вдруг нагрянувший дождь — Батурин попросил снотворное, болеутоляющее. Новинская смотрела.

В поднятой руке Батурина дымилась папироса, зажатая между пальцами; щеки были выбриты тщательно — на левой щеке видна была ямочка… Новинская поняла, почему пошла вместе с Леночкой… И перед бураном, и перед ливнем лицо у Батурина было бледно-серое, усталость в глазах была похожа на боль. Такими лицо и глаза были и теперь. Наблюдала.

Батурин опустил руку, так и не дотронувшись до щеки; улыбнулся открыто, как улыбался в больнице, — мягко, доверчиво… как-то по-свойски. Шагнул к столику, погасил папиросу в пепельнице рядом с больничным кульком, опущенным Леночкой. Потом взял стул у платяного шкафа, поставил у столика, предложил:

— Садитесь… Раиса Ефимовна. Леночка уже села на тахту… Новинская наблюдала: ямочка на щеке…

— Садитесь вы, Константин Петрович, — сказала Новинская. — Садитесь — я посмотрю…

Батурин потер ладонью шею, затылок. Сел… Новинская обошла, остановилась у него за спиной, положила руки на щеки. Батурин застыл. Новинская надавила на щеки, неторопливо перебирала пальцами, ощупывая. Делала давно привычное дело, а сердце почему-то билось неровно. Нащупала на левой щеке ямочку. На правой щеке не было ямочки. Батурин сжал челюсти: вздулись желваки. Ямочка на щеке была против желвака, в верхней части; щека в этом месте приросла к желваку. Неправой щеке ничего этого не было… Батурин словно ждал чего-то — и дышал теперь сдержанно.