На береговом обрыве одиноко сидели два альбатроса: белый и светло-коричневый в темную крапинку. Белый был старый. Молодые, до года — светло-коричневые в крапинку. Старый альбатрос клевал молодого. Молодой отходил в сторону боком. Старый боком придвигался к нему и клевал.

Так Батурин клевал Афанасьева… не оглядываясь… Он встретил Афанасьева на Груманте, как земляка, сына замминистра, возился с ним. Парень оказался человеком, не умеющим ценить внимания старших: с первой встречи ослушался единого начальника. В шахтерском поселке с единственной улицей, окруженном дикой глухоманью Арктики, Афанасьев упрямо продолжал носить дорогие костюмы, скроенные и сшитые на особый лад, белые сорочки, узкие галстуки с зажимами, пестрые шарфики, модные полуботинки, — не жалел дорогую одежду, хотя и носил ее аккуратно. Над ним подсмеивались, заодно — над его покровителем. Батурин переменил отношение к парню: стал стегать его за «модничанье», унижать. Афанасьев лишь улыбался в ответ на оскорбления начальника рудника и теперь не просто носил нравившиеся ему костюмы, пальто, а как бы демонстрировал их, бросая вызов традициям широких штанин, «подметающим пыль на тротуарах», длинных пальто, «широкой натуры — с душой нараспашку», — старался изображать джентльмена аккуратного внешне, подтянутого внутренне и корректного в обхождении. Батурин злился. Он как бы задался целью; снять с Афанасьева «петушиное оперение» во что бы то ни стало, как снял с Гаевого, — приручить. Батурин стегал — Афанасьев улыбался. Батурин стал преследовать парня и в шахте: за малейшие проступки, которых не замечал у других, нещадно наказывал.

Афанасьев сам попросился на рабочее место, увлекся шахтерским делом: работал так, будто играл в шахтера; играл, как подросток, для которого все в шахте в новинку, все новое в радость, — играл в хорошего шахтера, увлекаясь. Батурин превратил добровольное дело парня в пытку: гонял его с одного рабочего места на другое, подхлестывал. Афанасьеву уж время было возвратиться к инженерской работе, Батурин не выпускал его из рабочих: гнул, старался согнуть — заставить покориться воле начальника. Афанасьев улыбался Батурину и в шахте — вел себя так, что не знающему его человеку могло показаться: ему все равно — все все равно. Но Романов знал: это лишь внешне. Афанасьев лишь научился улыбаться Батурину, лишь делал вид, что ему все все равно. Афанасьева оскорбляло преследование Батурина, подстегивания унижали. Парню уже хотелось работать инженером — он нервничал, делался злым. Батурин ждал, когда Афанасьев сам попросится на инженерскую работу — когда можно будет натолочь его лбом оземь вдосталь; Афанасьев надвигал на лоб шляпу — ждал, когда Батурин напишет приказ о его переводе на инженерскую должность, — по договорным условиям с «Арктикуглем» ему обязаны были предоставить инженерскую должность. Игра затянулась. Романов уговорил парня написать заявление. Афанасьев написал. Батурин велел перевести его из слесарей-монтажников… в бригадиры. Продолжал клевать.

Романов снял ружье. Он убил белого альбатроса, когда тот присел и раскрыл двухметровые в размахе крылья, собираясь оторваться от земли. Альбатрос свалился под обрыв, волоча крылья, — упал за глыбу песчаника, лежавшую у обрыва. Коричневый в крапинку альбатрос улетел.

— Зачем убил птицу? — сказал Батурин. — Браконьер!

— Она сволочь, — сказал Романов. — Она забивает молодую.

— Шибанулся бы лбом о камень, — сказал Батурин.

— У вас голова крепче, — ответил Романов.

— Здесь уголь выходит, — сказал Игорь Шилков. — Вон…

На берегу, меж камней, всосанных песком, но еще не отшлифованных волнами, были видны осколки угля.

— Надо посмотреть, — сказал Дробненький мужичок. — Интересно, черт подери.

Старшина катера, захватив бороду в кулак, нагнувшись, пошел за ними к береговому обрыву.

— Иди к норвежцам, Александр Васильевич, — сказал Батурин. — Иди от греха…

— Пойду, — сказал Романов. — А грех, как тень, Константин Петрович: от него не уйдешь.

Игорь Шилков зашел за глыбу.

— Иди уж, — сказал Батурин.

— Иду, — сказал Романов. — И половину грехов заберу. Они и на мне есть: я слишком долго молчал.

— Вот и ладно, — сказал Батурин. — Иди. Он посмотрел в сторону глыбы, за которой уже скрылись и Дробненький мужичок, и старшина катера.

— Половинки мы потом сложим, — сказал он. — Теперь не ко времени.

— Как переломанный пятак сложим, — сказал Романов. — Половинки надо складывать, чтоб не потерялись. Пора складывать: люди теряются… божьи кузнечики.

— Иди-иди, — сказал Батурин. — Фи-ло-соф.

Вновь они встретились возле лобастого мыса. Только что прошел дождь крупными, редкими каплями. Романов только что переобулся, сидел у костра. Бревна плавника были сложены крест-накрест: раскаленные добела, горели пламенем невысоким, но жарким. Батурин пришел со стороны мыса Богемана, шел по берегу. Рядом с ним, несколько поотстав, шел матрос с рюкзаком Батурина за плечами; на груди висел, раскачиваясь, бинокль. Батурин и матрос поднялись по склону, усеянному глыбами и валунами, вышли сначала по грудь, потом по колено — остановились у костра. Батурин сел, положив ружье рядом.

— Где же норвежцы? — спросил он.

— Ушли, — ответил Романов не сразу. — Оставили костер и ушли к островам… к леднику.

— Чего они делают здесь?

— Они ушли, когда я был далеко.

— Божий покровитель, — сказал Батурин, искоса взглянув на Романова.

— Интересно, Александр Васильевич, — сказал матрос — Я тоже бегал на берег посмотреть, вот здорово: уголь выходит из-под земли прямо на берег. А берег как бритвой обрезан. Сначала уголь, потом метра три песчаник. Потом глинистый сланец. Сверху мох. Волны вымывают уголь, получается ниша; потом песчаник и сланец как бритвой — часть берега падает в море. И мох падает в море. Чертова работа. И тут, у ручья, рядом…

Батурин достал из кармана «Казбек», потянулся рукой к угольку — передумал; повернулся к Романову, протянул руку:

— Дай прикурить.

Романов вынул из кармана — протянул зажигалку. Батурин выщелкнул огонек, прикурил, смотрел на пляшущий огонек зажигалки, поворачивал ее таким образом, чтоб огонек не гас, но метался…

Вот так же он заставлял плясать, метаться и Гаевого… Парень оказался самолюбивым на редкость, Батурин разгадал его слабость: простил Гаевому ночной сабантуй, выдвинул в заместители начальника окра — «и. о.» заместителя, — парню надобно оставить потолок для роста — он еще молод; у парней голова кружится от быстрого взлета — их надобно подсаживать помаленьку, с пересадкой. «И. о.» задело Гаевого. Он тужился в три пупа, стараясь заслужить доверие Батурина — избавиться от этого «и. о.»; научился не выходить из шахты по две смены кряду, спать в нарядной, обходиться тормозками вместо завтрака, ужина, забыл о костюмах, купленных в ГУМе. Вроде и на месте был человек, и в то же время подвешен: голова ниже пояса перед Батуриным, как у просителя…

Романов прикурил от уголька, передумал — бросил в костер папиросу.

— Коля, — сказал он, — водка в рюкзаке есть? Матрос посмотрел на Батурина. Батурин смотрел в костер. Матрос вынул из рюкзака бутылку «столичной». Романов взял бутылку за горлышко, перевернул вверх дном; коротко взмахнув большим, твердым кулаком, ударил в донышко бутылки, в рубец. Бутылка словно бы хрюкнула — выплюнула пробку. Романов сделал несколько глотков, возвратил бутылку.

Шея Батурина сделалась красной.

— Чертова работа, — сказал матрос. — Идешь по земле и берешь уголь. Можно в костер положить, можно в мешок набрать. А на берегу плавник, хоть избу руби. Черт. Здесь и зимой не пропадешь.

— Смотря с кем зимовать, Коля, — сказал Романов. — Окажется рядом какой-нибудь номер один… Батурин крякнул.

— Почему мы не берем уголь здесь? — сказал матрос. — Уголь и здесь, у ручья, выходит прямо на берег. Это же наша земля — тундра Богемана?..

— Кой дьявол ты привязался к углю? — шумнул на него Батурин.

— Придет срок, Коля, заберем уголь и здесь, — сказал Романов. — То, что можно взять для людей, люди возьмут. Человек должен взять свое, если он человек… а не божий кузнечик.