Шея Батурина сделалась красной.

В стороне от катера, двигаясь параллельно катеру, то исчезала, то вновь появлялась из воды лоснящаяся голова нерпы. Она была круглая, черная, с округлыми рыльцем, глазами.

Батурин взял ружье, вогнал в стволы патроны с дробью для гусей — два нуля, быстро прицелился — выстрелил. Дробь хлестнула по гладкой воде, перепоясав голову нерпы; нерпа исчезла прежде, нежели последние дробинки фыркнули вразнотык, рассыпавшись вдалеке. Каменистые берега бухты тотчас же возвратили грохот выстрела разрозненным залпом. Сделалось тише прежнего. Звенело в ушах.

В стороне от места, где была голова нерпы, вода забурлила. С истошным, бабьим воплем нерпа выскочила до половины, извиваясь округлым, пятнистым телом; шлепнулась, ушла в воду. Казалось, она начала вопить еще под водой и в воду ушла, вопя; вода фонтаном полетела из-под ласт в сторону катера, бурлила.

— Соль попадает в раны, и ей больно, — сказал Игорь Шилков; улыбнулся, застеснявшись.

Батурин держал ружье у плеча, водил стволами. Вопя, извиваясь, нерпа выскочила ближе к корме катера. Батурин выстрелил. Нерпа исчезла и тут же вновь появилась, всплывая всем телом, переворачиваясь с боку на спину. Вокруг расходилась темными пятнами кровь…

Да, Батурин умел стрелять. Но он мог стрелять и удачнее, когда его доводили… божий кузнечик!.. Это секретарь профбюро Каракаш поймал за руку бывших начальника рудника и главного инженера; ему помогали Корнилов и начальник отдела капитальных работ Шестаков. Когда приехал Батурин — лишь переступил порог своего кабинета, — в кабинете зазвонил телефон. «Зайдите-ка ко мне, Константин Петрович, — звонил Каракаш. — Познакомлю вас с обстановкой на руднике». Батурин ответил не сразу. «Пойду, однако, я в шахту, — сказал он. — Привычка дурная: на ощупь знакомиться с новым хозяйством. И настроен, стало быть, так. Тебя послушаю, когда рудник буду держать на ладони. Звони». И положил трубку. Через несколько дней Батурин сам позвонил в профбюро: «Зайди-ко ко мне, Валентин Аникиевич. Я тут набросал кое-какие мероприятия… познакомишься». Теперь Каракаш ответил не сразу: «Думаю, для вас, Константин Петрович, не составит труда прислать мероприятия мне в профбюро: я постараюсь изучить их самым добросовестным образом. — И будто вспомнил: — Да. Кстати. Хочу воспользоваться вашим звонком и попросить: впредь обращайтесь ко мне, пожалуйста, в вежливой форме — буду весьма признателен». — «Ну, как знаешь, — сказал Батурин. — Тебе виднее». И положил трубку.

Каракаш уехал в Баренцбург на профком. А когда возвратился, на Груманте уже не ходили, а бегали, — маховое колесо рудничной жизни, запущенное новым начальником, крутилось в повышенном темпе. Каракаш поднял трубку: «Константин Петрович, вы не прислали мне мероприятий?» Батурин сказал: «Стало быть, так. Я тебя звал, ты, однако, был занят…» Каракаш не выдержал: «Я вторично прошу вас: обращайтесь ко мне…» — «Я теперь занят, — не дослушал Батурин. — Заходи вечером».

На собрании профорганизации рудника Каракаш похвалил нового начальника за активность и, как бы предупреждая, пожурил за отрыв от профбюро, за «отношение к полярникам, в котором трудно угадать присутствие вежливости». Батурин словно не слышал: с каждым днем делался решительнее и грубее. Осенью, на очередном профсобрании, Каракаш высмеял «единого начальника… шахтера № 1», припомнил Батурину и «Председателя Совета Министров» и «Председателя Президиума Верховного Совета» на Груманте. Батурин смолчал.

На грех, у Каракаша была слабость: любил вышивать болгарским крестом, гладью — «штопать нервы», как выражался он сам, — работы скрывал. Женсовет рудника готовил выставку художественной вышивки к Новому году, женщины дознались о «подпольной деятельности» секретаря профбюро, предложили ему принять участие. Каракаш отмахнулся.

На проходке откаточного штрека в отделе капитальных работ случился обвал, убило рабочего. Комиссия по расследованию… предложила отстранить начальника окра Викентия Шестакова от занимаемой должности. Батурин передал выводы комиссии в трест. Каракаш был в дружбе с Викентием — упросил трест отдать «дело» начальника окра на рассмотрение профбюро.

Половина членов бюро высказалась за то, чтобы объявить Шестакову выговор, предложить начальнику рудника отстранить Викентия от занимаемой должности. Батурин молчал. Каракаш колебался: последнее слово было за ним, но… немаловажно было послушать и начальника рудника — ждал. Батурин сказал: «Кстати. С чего это ты, Валентин Аникиевич, уклоняешься от участия в выставке? Дело-то хорошее. Смотреть будут все. Посмотрят: секретарь профбюро вышивает — не считает зазорным; себе примутся… меньше будет безобразий на руднике. Личным примером надобно вести людей. Это убедительнее словесного агитирования». Каракаш слушал Батурина, смотрел на Шестакова — ответил: «Если для благополучного исхода дела не хватает моего участия в выставке, — и повернулся к Батурину, — я дам свои работы на выставку». Батурин уперся ладонями в стол и откинулся к спинке стула. «Я начальник рудника, — сказал он. — Стало быть, я и в ответе за всех и за все… Дадим Шестакову возможность оправдать себя: пущай поработает маленько — посмотрим…» Сказал и положил Викентия в карман. Шестаков остался на должности, вроде и на месте был человек и в то же время голова ниже пояса перед Батуриным… Старался работать так, чтоб начальник рудника был доволен.

Женсозет выставил работы полярников для обозрения, избрал конкурсное жюри, в жюри ввел начальника рудника. Батурин выделил из директорских фондов три щедрых премии, на заседании конкурсного жюри предложил присудить первую премию Каракашу. Члены жюри согласились с мнением начальника рудника: впереди было немало мероприятий, успех которых зависел и от директорского фонда.

Премии вручали в торжественной обстановке, в клубе. Женская половина Груманта возмущалась «подхалимскими выводами» жюри, мужская половина хмыкала в кулаки. Каракаш поглупел от бешенства — молол чепуху, получая премию. В зале стоял шум. Шумели на улице.

Едва не всю полярку на Груманте возмущались, смеялись, когда вспоминали о выставке рукоделия. Авторитет Каракаша убавился наполовину. При упоминании имени Каракаша смеялись и в Баренцбурге, на Пирамиде. Каракашу предлагали остаться на третий год секретарем профбюро, но он оказался человеком неглупым — отказался от предложения и, отбыв свой срок, уехал на материк…

Да. Батурин умел стрелять. Мог убивать одним выстрелом и двоих…

— Мы в Кольсбее жарили нерпичью печенку, — сказал Дробненький мужичок. — Скуснятина… мерзавка…

— Больше трех-четырех минут убитая нерпа не держится на воде, — сказал старшина катера. — Она тонет после трех-четырех минут.

Пахло холодным морем.

Пахло увядающими мхами.

— Сдуру убили нерпу, — сказал Романов. — Там камни: катеру туда не пройти. И течение… Для выставки рукоделия, что ли?.. Это же браконьерство.

И уши у Батурина сделались красными.

На катере было тихо, как над фиордом, на берегах бухты, в потемневшем небе…

А потом сошли на берег, перевалили через мыс Богемана, вышли к Норд-фиорду. Берег уходил ровной линией на северо-запад. Вдоль высокой стены берега, то и дело меняющей высоту, узкой полоской тянулся песчаный пляж. Песок был мелкий, плотный, был хорошо промыт морем. За пляжем шла отмель. Светлая полоса воды, обозначающая отмель, уходила в глубину фиорда километра на полтора.

— Отличный для бетона песок, — сказал Дробненький мужичок.

— Сюда не провести баржу, — заметил старшина катера. — Надо строить причал — выносить за отмель.

— Такой причал сделает песок золотым, — сказал Игорь Шилков. — Дешевле возить с Пирамиды.

Батурин шел по песчаному пляжу, у самой воды. Округлые мягкие волны, гонимые ветерком, катились с севера. Батурин был в высоких резиновых сапогах: голенища, отвернутые ниже колен, торчали широкими раструбами. Волны накатывались на берег под углом. Батурин шел то по прогалине между волнами, то по щиколотки в скользящей воде. На мокром песке сапоги оставляли четкие, резные следы. Вода не сразу смывала следы. Батурин шел размашистым, прессующим шагом.