Матрос вылил из сапог воду и, перемотав портянки, натянул сапоги прежде, нежели Романов подошел. Романов отжимал портянки, когда подошел Батурин. Было холодно.

— Поди-ко к тому озеру, Николай, — сказал Батурин. — Поди постреляй.

Романов ничего не сказал.

Батурин сел на камень, прислонив ружье к камню, закурил «Казбек», разглядывая зажигалку; голубая жилка над правым глазом пульсировала.

— Ты идешь на рожон, Александр Васильевич, — сказал Батурин. — Такого не стерпеть и господу богу.

— Лучше идти на рожон, чем погружаться в болото, — сказал Романов. — Я писал управляющему еще в прошлом году. А что касается терпения: вы любите, чтоб вас терпели. Пришел ваш черед. Стерпите.

— Чего ты добиваешься, однако?

Романов встал::

— Я не буду писать приказ на Гаевого и Афанасьева, как вы хотите. — Батурин смотрел. — Я не хочу участвовать в подлостях.

— Ты забываешь, однако, с кем разговариваешь.

— Потому так и говорю, что помню. Я написал приказ: назначить Гаевого начальником окра, а не исполняющим обязанности, Афанасьева — заместителем начальника окра.

Батурин тоже встал.

— Напишешь, как было велено.

— Это подло.

— Что подло?!

Батурин швырнул окурок в сторону.

Они стояли друг против друга. Между ними теперь не было камня. Камень теперь был в стороне. Вокруг была тундра. Над головой было небо тундры. Кроме матроса вдали, вокруг никого не было. Романов не думал о том, что тундра не будет вечно вокруг, что в этот же день ему придется возвращаться на Грумант, что жить ему с Батуриным рядом на Груманте, а не в тундре.

— Вынимайте свои половинки, — сказал он.

— Выворачивайся, — сказал Батурин.

— Вы простили Гаевого, когда он приехал на Грумант и набедокурил вместе с Афанасьевым, Остиным и Полисским?

— Не только простил, но и поднял…

— До исполняющего обязанности? А потом парень отрабатывал это «и. о.» и ваше прощение. Ваше! Вы на его горбу въехали в засбросовую часть. Не вошли, как входят люди, а въехали! Пятак?

— Дурак.

— Гаевой не дурак. Он знает, что ему никто не поможет.

— Ты дурак. И конторщик и дурак, стало быть.

— Вы заставили парня тужиться в три пупа не за совесть, а за страх перед вами, угодничать. Перед вами! Что это?

— Дурак. Пошел дальше.

— У Шестакова был обвал на окре — кто виноват?

— Шестаков виноват. Складывай.

— Сложу. Вы взяли Шестакова под крылышко — оставили на должности. Шестаков в благодарность вам девять месяцев служил на задних лапках перед вами. Вам служил! Пятак? А потом вы обливались потом — подсаживали Шестакова в секретари профбюро рудника. Зачем?.. Шестаков у меня в кармане: и в профбюро будет служить верой и правдой — не посмеет помешать мне царствовать? Пятак?

— Еще раз и конторщик и дурак.

— Пани-Будьласка отказался честно строить новую шахту без чертежей — что вы с ним сделали?..

Батурин подвинулся к Романову, наступил на голову утенка, убитого Романовым, напрягся. Романов отошел в сторону — стал за камень.

— За что вы выкручиваете руки Афанасьеву — выламываете у него все человеческое из души? Зачем вам опять подвешивать Гаевого? Чтоб он опять оглядывался, раболепствовал перед вами? Зачем вы и этому выламываете душу? Думаете, спрячете голову под крыло — вас не видно?.. Для кого вы шахту строите? Для горбатых?!

— Вон с моих глаз, копеечная душа!

— Обкладываешься перепуганными и холуями, чтоб царствовать безраздельно, уродуешь людей, компрачикос?

Батурин посмотрел на ружье, Романов взял ружье.

— Расшибу! — рявкнул Батурин.

— Не-е-ет!..

К ним бежал матрос. Он делал прыжки настолько широкие, что коленями, казалось, цеплялся за косогор; тяжелые сапоги оскальзывались на щебенке, из-под каблуков выскакивали камешки…

А потом они охотились на озерах у скалистой гряды. Потом возвращались на мыс Богемана. Потом взошли на катер, загудели дизеля, и старшина катера сказал:

— Коля, впередсмотрящим.

— Черт, — сказал матрос. — Ширяешь багром в воду и не знаешь: а может, и здесь уголь.

С низкого, тяжелого неба моросил мелкий, холодный дождь. Ветра не было. Была легкая волна.

Потом катер вышел с мелководья и повис над черной пучиной фиорда; за просевшей кормой клокотала, дымясь и пенясь, волна, по металлическому косу подымался кипящий бурун, в красном рундуке у рубки дребезжало ведро; на флагштоке трепыхался вымпел.

Потом Романов лежал в кубрике, на топчане, думал. Романов думал о том, что после разговора возле озера Батурин больше не искал возможности остаться вдвоем — ходил, стрелял, говорил так, будто Романова не было подле; не замечал Романова и на катере. Думал: напрасно он лазил по болотам — возле озер у скалистой гряды настреляли за час уток и утят столько, сколько смогли унести. И о том, что напрасно сказал Батурину то, что сказал, чего нельзя доказать никому: новая шахта строилась с опережением генерального графика строительства, Грумант выполнял план по добыче, жизнь на руднике шла, мало чем отличаясь от жизни на других рудниках острова, — теперь ему не жить с Батуриным под небом одного рудника; возвратясь на Грумант, нужно ускорить перевод на Пирамиду: сентябрь уж подходит.

За перегородкой гудели дизеля напряженно. Сквозь щель приоткрытого люка доносились с палубы обрывки слов и фраз. В чугунной печурке горели, потрескивая, поленья плавника. От печурки шел жар. Романов лежал на засаленном матрасе, укрывшись одеялом с головой, думал. Ему нелегко будет уговорить Раю переехать на Пирамиду: ей понравился Грумант, дела у нее идут хорошо. Рае придется объяснять мучительно долго, почему он просит Борзенко о месте начальника добычного на Пирамиде, не на Груманте: в середине октября собирается уезжать по семейным обстоятельствам начальник первого добычного…

Гудели дизеля, трещали поленья, слышались обрывки слов, фраз. Романов думал. Жизнь ему дается, как нынче охота; к каждому утенку в жизни приходится пробираться через болота, стынью вечной мерзлоты разламывающие кости. Романов думал, кости ныли, трещала голова от напряжения, ему было противно думать об одном и том же бесконечно, мысли об одном и том же утомляли — было жаль себя. Бывают, наверное, в жизни человека и такие минуты, когда ему жаль себя.

А потом на палубе сделалось шумно, катер будто развернулся, дизеля заработали напряженнее. Романов встал. Ему не хотелось думать хотя бы теперь о том, о чем, он знал, будет думать и по ночам. Он обмотал согревшиеся ноги горячими портянками, с трудом всадил их в невысохшие сапоги, натянул на плечи ватник, воняющий влажной горячей ватой, поднялся на палубу.

Шумела вода у бортов, к щекам прижимался холодный, сырой ветерок. Катер мчался к скалам Зеленой, Груманта не было видно. Не было и дождя. Батурин стоял возле рубки, смотрел в бинокль. Катер шел к берегу. Игорь Шилков, Дробненький мужичок, старшина катера и матрос смотрели туда же. Все молчали. У матроса в руках был бинокль. Романов взял у матроса бинокль, посмотрел. Вдоль берега, прижимаясь к нему, шла лодка. Она продвигалась от Лонгиербюена к Груманту. В лодке было четверо. Один сидел на корме, повернув простоволосую голову к плечу, смотрел в сторону катера. Второй лежал на носу, животом вниз, смотрел вперед. Двое сидели в середине, один из них греб; весла подымались, опускались. На корме выделялся подвесной моторчик.

— Норвежцы? — спросил Романов.

Никто не ответил.

— Это же те, что были возле Богемана, — сказал Романов.

Было тихо.

Катер подошел к берегу; скалы поднимались к небу стеной — вершины прятались в облаках. Старшина катера склонился к мундштуку переговорной трубки.

— Машина, стоп! — сказал глухим голосом. — Полный назад!.. Стоп!

Катер остановился. На катере было тихо. Сделались слышными выхлопы кларков ДЭС: Грумант был близко.

Лодка покачивалась на волне, поднятой катером. В лодке было четверо: Афанасьев, Полисский, Остин и Гаевой. Тихо было и в лодке.