— Да, на помощь! — отвечал я, увлеченный его отвагой. — Первая улица направо, вторая налево и опять первая направо. Кажется, так они говорили нам? Дом против книжной лавки с вывескою головы Эразма. Вперед, мальчуганы! Еще может быть не поздно.
Но прежде, чем продолжить свой рассказ, я должен объяснить, что было ранее. Комната, которую мы охраняли с такой самоотверженностью, была пуста. План принадлежал мне и я гордился этим. Я нарочно побежал от ворот, а попытка закрыть наружную дверь, баррикада, — все это было сделано, чтобы отвлечь внимание наших врагов. Паван с женой, наскоро переодетой мальчиком, все время скрывались за дверями домика привратника у ворот, и незаметно выскользнули на улицу во время первого смятения, когда нападающие ворвались в дом.
Даже слуги, как мы узнали впоследствии, спрятавшиеся в подвалах дома, успели спастись таким же образом, хотя некоторые из них позже и были убиты на улицах, как гугеноты. Было еще одно обстоятельство, увеличивавшее мои надежды на спасение Павана и его жены: я дал ему кольцо герцога.
Дом Павана, где мы были до сих пор, находился в некотором расстоянии от центра той кровавой бури, которая охватила в это утро несчастный Париж. Он был в нескольких стах шагах от улицы Бетизи, где жил адмирал и сравнительно в стороне; поглощенные треволнениями драмы, в которой только что участвовали, мы мало обращали внимания на яростный трезвон колоколов, на выстрелы, крики и всеобщее смятение, указывавшие на то состояние, в котором теперь находился город. Мы не могли представить себе тех ужасных сцен, которые происходили неподалеку от нас. Страшная правда открылась нам теперь на улицах, и при виде ее кровь готова была застыть в наших жилах; для этого довольно было пройти сто шагов, повернуть за угол. Мы, только что оставившие деревню и неделю тому назад беззаботные, веселые, совсем не помышлявшие о смерти, теперь были ввергнуты в скопище ужасов, не поддававшихся описанию. И какой ужасный контраст представляло это ясное небо с тем, что творилось вокруг! Даже в этот момент, недалеко от нас, мы слышали песню жаворонка; солнце освещало верхушки домов, кудрявые облака проходили над ними, веяло свежестью раннего утра…
Где все это творилось? Неужели в этих узеньких переулках поблизости… вопли, проклятия, мольбы; кучки похожих на демонов людей бегали по ним; солдаты королевской стражи и зверская толпа разбивали окна, двери и перебегали с окровавленным оружием из дома в дом, разыскивая, преследуя и, наконец, убивая в каком-нибудь темном углу, — нанося удар за ударом корчившемуся в предсмертных судорогах несчастному! Здесь гибли под рукой убийцы женщины, дети; иной еще отбивается первым попавшимся под руку оружием и умирает прижатый к стене; наваленные груды трупов запружали кровь в уличных канавах!
Я был в Кагоре в 1580 году, когда дрались на улицах и видел, как убивали женщин. Я был с Шатильоном, девять лет спустя, когда он проезжал предместьями Парижа и, помня этот самый день и смерть своего отца, никому не давал пощады. Я участвовал в битвах под Курта и Иври и мне несколько раз приходилось видеть, как закалывали пленных целыми сотнями! Но это была война, и ее жертвы, умиравшие под Божьим небом, с оружием в руках: это не были женщины и дети, только что пробудившиеся ото сна. При всех этих случаях я не чувствовал того ужаса, той жалости и негодования, какие охватили меня в это памятное, давно прошедшее летнее утро, когда мне пришлось в первый раз увидеть, освещенные солнцем, парижские улицы.
Круазет ухватился за меня, весь бледный и помертвелый, с закрытыми глазами, так что я должен был вести его.
Мари шел с другой стороны, с сжатыми губами и суровым лицом.
На пути нам встретился, подобно многим из убийц, пьяный, шатавшийся солдат королевской стражи; его окровавленные руки обличали, чем он был занят. Он загородил нам дорогу и я прошел стороной; но Мари продолжал идти прямо, как будто перед ним никого не было и этот человек, позоривший образ Божий, не стоял на его пути.
Я видел только, что рука его как будто случайно прикоснулась к рукоятке его кинжала. К счастью нашему, а может быть, и к своему, королевский стрелок отшатнулся в сторону и миновал нас. Мы избегли этой опасности. Но видеть, как у вас на глазах убивали женщин и проходить мимо… О, это было ужасно, до того ужасно, что если бы я в то время обладал волшебным талисманом, исполнявшим мои желания; то я потребовал бы пять тысяч всадников, во главе которых я понесся бы по улицам Парижа!
Хотя оргия достигла, по-видимому, своего зенита, нас пока никто не трогал. Правда, нас останавливали в каждой из пройденных улиц шайки бежавших нам навстречу убийц; но так как мы имели на себе те же знаки, что и у них, называли себя и провозглашали пароль: «Да здравствует месса», то нас пропускали далее. Трудно дать понятие о том смятении и хаосе, которые царили в городе и теперь мне самому даже трудно поверить, что я действительно был свидетелем некоторых из происшествий этого утра. Между прочим, мимо нас пронесся на коне богато одетый человек со шпагою наголо, кричавший как бесноватый: «Режьте их! Режьте их!» — и этот крик долетал до нас, пока он не исчез из виду. Мы наткнулись далее на трупы отца с двумя сыновьями, они были брошены все вместе в канаву. Младшему из мальчиков было не более тринадцати лет. Я упоминаю об этой группе (мы видели картины еще ужаснее), потому что этот мальчик, Жан Номпар де Гоман, остался в живых; он жив и до сих пор, — это мой друг маршал де ля Форс.
Это напоминает мне о единственном случае, где нам удалось оказать помощь. При повороте в улицу, мы наткнулись на шайку солдат, окружавших мальчика лет четырнадцати. На нем было длинное платье школьника, а в руках пачка книг, за которые он крепко держался (может быть, инстинктивно), несмотря на раздававшиеся вокруг нею угрозы смерти. Они требовали, чтобы он назвал свое имя, в то время, как мы подошли. Он не мот или не хотел назвать себя; но несколько раз повторял в испуге, что идет в Бургонскую коллегию. Католик ли он? Он молчал. Один из солдат, державший его за воротник, занес свою пику, мальчик инстинктивно поднял руку с книгами, чтобы защитить от удара лицо. Круазет с криком бросился вперед, чтобы остановить удар.
— Смотрите! Смотрите! — кричал он громким голосом, так что солдат остановился с поднятой рукой. — У него молитвенник! У него молитвенник! Он не еретик! Он католик!
Злодей опустил оружие и выхватил книги. Он смотрел на них глупым, недоумевающим взглядом; он мог только понять, что на одной из них был изображен красный крест. Этого для него было довольно: он выпустил мальчика, сопровождая это ударом и проклятием.
Но Круазет тем не удовлетворился, хотя мне была непонятна причина его упорства; я заметил только, что он переглянулся с мальчиком.
— Слушайте! — продолжал он, обращаясь смело к солдатам. — Отдайте ему его книги! Ведь они вам не нужны!
При этом вся группа обратилась с угрозами на нас. Им и так не нравилось наше вмешательство, а это уже заходило слишком далеко. Все они были пьяны и расположены к драке, к тому же они превосходили нас числом и скоро их оружие засверкало перед нашими глазами. Нам грозила неминуемая беда, если бы к нам не подоспел неожиданный союзник.
— Стойте, стойте! — закричал он громким голосом, бросившись между нами. — В чем дело? К чему драться между собою, когда еще остается перерезать горло у стольких еретиков и получить вдобавок царство небесное! Стойте же, говорю я вам!
— Кто ты такой? — заревела вся шайка.
— Я герцог Гиз! — преспокойно отвечал он. — Пустите господ, черт вас подери.
Манера этого человека подействовала сильнее сто слов, потому что вряд ли можно было где найти более отчаянного головореза. Я тотчас же узнал его, да и шайка разбойников почуяла в нем своего господина. Ограничиваясь несколькими проклятиями, они бросили на землю книги (в чем выказалось их настоящее понятие о религии) и двинулись дальше с криком:
— Бей! Бей гугенотов!
Оставшийся с нами человек был Бюре, — тот самый Бегез Бюре, — который еще только вчера (хотя, казалось, много месяцев уже прошло с тех пор) предал нас в руки Безера. С тех пор мы не видели его. Теперь он загладил Часть своего проступка, и мы еще не знали, как относится к нему. Но он был не из таких, чтобы сконфузиться чем-нибудь и, добродушно ухмыляясь, смотрел нам прямо в глаза.
