Три недели спустя осажденные отбили жестокий приступ на бастион Евангелия, и после этого осада затянулась надолго вследствие громадных потерь осаждающих.

Тем временем из Англии прибыл в Ла-Рошель с подкреплениями граф Монгомери. Де ла Ну передал ему командование и покинул город. Вслед за тем принц Анжуйский получил польскую корону и уехал из лагеря со множеством дворян в свое новое королевство. Оставшаяся перед городом королевская армия была так слаба, что осада на деле уже почти совсем прекратилась, и так как блокировавший город королевский флот тоже ушел, то Филипп с женою, в сопровождении Пьера, сели на корабль, отплывавший в Англию.

— Быть может, и мне с Франсуа придется переехать к вам в Англию, — прощаясь, сказала графиня, — но я это сделаю тогда, когда наше дело будет проиграно окончательно. Я еще не теряю надежды, что мы добьемся свободы нашей веры; ходят слухи, что король сошел с ума, герцог Анжуйский царит в Польше, а герцог Алансонский бездетен. Все это подает надежду, что королем Франции будет Генрих Наваррский, а если это случится, во Франции настанут наконец мир и веротерпимость.

Предупрежденный дядей, Филипп проехал с женой прямо в свои новые поместья, где его встретили все родные и Пьер, уехавший вперед из гавани, чтобы известить о прибытии своего господина.

Все дворяне округа были заранее приглашены Вальяном в замок Филиппа на праздник по случаю его приезда; таким образом Филипп сразу завязал дружеские отношения с соседями.

— Наш замок — маленький домик в сравнении с замком Валькур, Клара, — сказал Филипп, когда они подъезжали к дому.

— Очень красивый замок, Филипп, — ответила она. — Да я была бы довольна, если бы он был просто хижиной. Какое счастье знать, что для нас окончились все ужасы войны, и что мы можем свободно и открыто исповедовать нашу веру!

Приданое Клары пошло на увеличение поместий, и Филипп сделался одним из самых богатых землевладельцев округа. Он не участвовал более в войнах, за исключением той, когда испанская армада угрожала свободе и религии Англии. Тогда он поступил волонтером на один из кораблей Дрэйка и участвовал в ожесточенной битве, которая навсегда освободила Англию от ига Рима и немало способствовала независимости протестантской Голландии, а также утверждению Генриха Наваррского на престол Франции.

Графиня де Лаваль и ее сын приезжали в Англию два-три раза, чтобы посетить Филиппа и родных. Франсуа сражался при Иври и участвовал во многих других сражениях, происходивших перед восшествием Генриха Наваррского на трон Франции, и остался навсегда при дворе.

Вскоре после приезда Франсуа в Ла-Рошель графиня послала спасшей его девушке такую сумму денег, благодаря которой та сделалась одной из самых богатых невест в Париже и вышла замуж за состоятельного фермера.

Филипп назначил пенсию четырем ратникам, разделявшим с ним его походы и опасности, и они поселились в своей родной Гаскони.

Пьер навсегда остался на службе у Филиппа.

Он сделался любимцем детей Филиппа и Клары, которые никогда не уставали слушать его рассказы о приключениях, пережитых им и их отцом и матерью во время религиозных войн во Франции.

У меня было слишком много причин, чтобы запомнить события этого жаркого летнего дня. Мари и Круазет, мои братья, и я лежали, наблюдая за облаками, а неподалеку от нас, на террасе, сидела Катерина.

Август, второй четверг этого месяца; очень жарко, так что даже галки приутихли. Я уже стал засыпать, когда раздался голос Круазет, переносившего жару не хуже любой ящерицы.

— Мадемуазель, — сказал он, — почему вы так пристально смотрите на Кагорскую дорогу?

Я повернулся к Катерине. И что же! Лицо ее покрылось румянцем и обращенные теперь на нас чудные глаза были полны слез. Мы приподнялись на локтях и смотрели на нее. Она долго молчала. Потом сказала нам совершенно просто:

— Мальчики, я выхожу замуж за месье де Паван.

Я повалился на спину и раскинул руки.

— О, мадемуазель!

— О, мадемуазель, — повторил за мною Мари. Он также упал на спину, раскинул свои руки и застонал. Мари был добрый и послушный брат. И маленький Круазет также закричал:

— О, мадемуазель!

Но он был такой смешной. Он повалился на спину, хлопнул себя руками и завизжал, как поросенок. Но это был догадливый мальчик, Он первый из нас вспомнил о заведенном порядке в таких случаях; он подошел к Катерине со шляпою в руке, в то время как она сидела полусмущенная, полусердитая, и обратился к ней, слегка покраснев, с такими словами:

— Мадемуазель де Кайлю, кузина наша, позвольте вам пожелать всяких радостей и долгой жизни; мы ваши верные слуги, добрые друзья и союзники месье де Паван во всех ссорах с его врагами, как…

Но тут я уж не мог выдержать.

— Не спешите, Сент-Круа де Кайлю, — сказал я, отталкивая его (он всегда забегал вперед в то время) и занимая его место. Потом, с самым изысканным поклоном, я начал:

— Мадемуазель, мы желаем вам всяких радостей и долгой жизни, мы ваши верные слуги и добрые друзья и союзники месье де Паван во всех его ссорах с врагами, как, как…

— Как подобает членам младшей линии вашего дома, — подсказал вполголоса Круазет.

— Как подобает членам младшей линии вашего дома, — повторил я. После этого Катерина встала и низко поклонилась мне, и мы все по очереди целовали ее руку, начиная с меня и кончая Круазет, как того требовало приличие. Потом Катерина закрыла лицо платком, — она плакала, а мы все сели на прежнее место.

Но Круазет не мог угомониться.

— Что-то скажет Волк? — прошептал он мне.

— Да, конечно! — воскликнул я. — Что-то скажет Видам, Кит?

При этом вопросе она выронила платок и так побледнела, что я раскаялся в своих словах.

— Дома ли месье де Безер? — спросила она.

— Да, — отвечал Круазет. — Он вернулся прошлым вечером с маленькою свитою.

Эта новость, видимо, успокоила ее, вместо того, чтобы усилить ее тревогу, как я ожидал. Я полагаю, что она беспокоилась более за Луи де Паван, чем за себя. Да это и понятно, потому что даже у Волка вряд ли хватило бы жестокости чем-нибудь повредить нашей кузине. Ее тонкая, стройная фигура, бледное, овальное лицо с кроткими, карими глазами, ее нежный голос, ее доброта — все это казалось нам тогда идеалом женской прелести. С тех пор, как мы себя помнили, включая и младшего из нас, Круазет, которому минуло семнадцать (он был годом моложе нас с Мари, бывших близнецами), мы были всегда влюблены в нее.

Это было лето 1572 года. Между католиками и гугенотами был только что заключен мир; в ознаменование этого события через день или два должен был праздноваться брак Генриха Наваррского с Маргаритою де Валуа, сестрою короля, что должно было, как надеялось большинство французов, закрепить мирное соглашение. Виконт де Кайлю, отец Катерины и наш опекун, был одним из губернаторов провинций, которым было поручено следить за водворением этого мира; он пользовался большим уважением обеих партий: он был католик, но не фанатик, упокой Господь его душу! Уже с неделю перед тем он отправился в Байону, свою провинцию. Большая часть наших соседей в Керси также были в отъезде, отправившись в Париж в качестве свидетелей с той или с другой стороны, при королевском браке. Таким образом, мы, молодежь, мало стесняемые присутствием добродушной и сонливой мадам Клод, гувернантки Катерины, пользовались нашею свободой и праздновали вновь заключенный мир по-своему.

Мы постоянно жили в деревне. Никто из нас не бывал даже в По, не только что в Париже. У нашего опекуна, виконта, имелись свои весьма строгие взгляды на воспитание юношества; и хотя нас выучили ездить верхом и стрелять, владеть шпагой и спускать сокола на охоте, но мы не более Катерины были знакомы со светом.

Она выучила нас танцевать и кланяться. Близость ее много способствовала к смягчению наших манер, а за последнее время мы кое-что приобрели в обществе Луи де Паван, — гугенота, которого виконт взял в плен при Монконтуре и который жил у нас до своего выкупа, — уж не походили совсем на деревенщину; но мы были очень застенчивы и потому не любили и боялись незнакомых людей. Так что, когда появился наш мажордом, старый Жиль, и объявил замогильным голосом: