Круазет пробормотал что-то, и это обратило на него грозный взгляд Безера. Но угроза подействовала, и Круазет замолчал.

Этот перерыв, однако, сильно раздражил Видама. Пробормотав проклятие, он несколько раз прошелся к окну и обратно.

— Слушайте! Я мог предать вас адской смерти! И я не сделал этого. Мне стояло только поднять руку, и вас разорвали бы на части! Но волк не охотится вместе с крысами, и Безер не нуждается ни в чьей помощи, — нм короля, ни уличного сброда. Если я преследую моего врага, то преследую его один, слышите вы меня? И, клянусь небом, — он остановился на мгновение, — если я только еще раз встречусь с вами, месье де Паван, я убью вас на месте!

На мгновение лицо Видама вспыхнуло, глаза сверкнули, точно перед ним открылась завеса, застилавшая их. Я всеми силами старался понять смысл его слов; но вот он опять обратил на свою жертву мрачное лицо и продолжал прежним суровым тоном.

— Слушайте, месье де Паван, — сказал он с величавым видом. — Двери открыты! Ваша невеста в Кайлю. Дорога пред вами свободна, поезжайте к ней… поезжайте к ней и скажите, что я спас вашу жизнь и что я дарю вам ее, не по дружбе, а из ненависти! Если бы я заметил в вас малейшее колебание, я убил бы вас, потому что это заставило бы вас более страдать, месье де Паван. Теперь же берите вашу жизнь, как дар от меня! И страдайте так же, как я бы страдал, если бы меня спас и пощадил мой враг!

Не сразу я понял смысл его слов. Я оцепил их только, когда услышал отрывочные фразы Павана, в которых гордость боролась с чувством смирения, благодарившего за такое великодушие. Видам же прерывал Павана грубыми колкостями, отвечал дерзостями и угрозами на выражение его благодарности.

— Уходите! Уходите! — кричал он вне себя. — Я не затем привез вас сюда живого, чтобы вы в последний момент лишили меня моего мщения и заставили убить себя! Прочь! И берите с собой этих щенков! Считайте меня своим врагом по-прежнему! И если я встречусь с вами когда-либо, то как враг! Уходите, месье де Паван, уходите!

— Но, месье де Безер, — продолжал настаивать Лун, — выслушайте меня. Нужно…

— Уходите, уходите! А то я не отвечаю за себя! — Видам пришел в совершенное исступление. — Каждое ваше слово в этом топе раздражает меня! Оно только лишает меня моего мщения! Идите! Заклинаю вас именем Бога!

И мы пошли, потому что не было заметно ни малейшего проблеска смягчения в этом злобном лице. Мы шли медленно, стараясь уловить малейший повод к тому, чтобы остановиться в естественном желании благодарить его. Но, суровый и непреклонный, он оставался таким, пока мы не вышли из залы.

Таким видел я с моими товарищами в последний раз Рауля де Мар, Видама де Безер.

Это человек, о котором нельзя судить, применяясь к нынешним взглядам; потому что таких людей как он, со всеми его пороками и добродетелями (если они были), в наше время не существует; он сделал много зла на свете и, если верить его друзьям, немало доброго. Но злое забывается, а добро живет дольше в памяти людской. И даже если бы все сделанное им добро было похоронено вместе с ним, то один этот поступок его — поступок истинного дворянина — еще долго будет предметом рассказов, доколе существует Франция и сохранится добрая память о нашем покойном короле.

Закрыв глаза, я, как сейчас, вижу маленькую группу из пяти человек, — потому что наш слуга Жан также присоединился к нам, — пробирающуюся в этот летний день через покрытые дубами холмы Кайлю, пускающуюся в галоп по их склонам, распугивая притаившихся зайцев, оживляя своими веселыми криками и хохотом запрятанные в ложбинах фермы и вдыхая при подъемах полною грудью смолистый запах смятых лошадьми папоротников, которые, казалось, гибли для того, чтобы доставить нам лишнее удовольствие в этот радостный для нас день. Редко выдаются такие счастливые дни, когда, по-видимому, вся природа живет только для нашего счастья.

Уже был вечер, когда мы взобрались на последнюю возвышенность и посмотрели вниз на Кайлю. Лучи заходящего солнца еще падали около нас, но долина в низу еще была наполнена густым мраком; так что мы даже не могли различить скалу, на которой ютилось наше родное гнездо, и только видели несколько огней, мелькавших на ее вершине. В глубоком молчании мы стали спускаться вниз по знакомой тропе.

Весь день мы ехали, объятые восторгом, сердца наши были полны счастья и торжества, и мы радовались не только за себя, но и за Кит. С наступлением ночи и мрака явились мысли о том, кому мы были обязаны нашим счастьем, — этом колоссе, — покинутом нами среди его величия и силы в полном одиночестве. Меня бросало в жар при мысли о том, что вышло бы, если бы мне удалось поступить по-своему; если бы я убил его, как два раза намеревался сделать…

Паван, несомненно, погиб бы тогда. Только Видам, с его сильным отрядом, мог спасти его, весьма у немногих, как бы ни были они сильны, хватило бы смелости выхватить его у разъяренной толпы; пожалуй, из всех бывших тогда в Париже, на это мог решиться только один Безер. Я останавливаюсь на этом как на предостережении моим внукам; хотя вряд ли они когда увидят такие дни.

Лошади наши застучали копытами по крутым улицам Кайлю, и нас все еще не покидало чувство полугрустной задумчивости, особенно когда мы проезжали мимо мрачных ворот Волчьего логова, с их тяжелыми запорами, и под тем самым окном, — теперь темным и опустелым, — и которого Безер натравливал городскую чернь на посланного Павана.

Нам не потребовалось звонить в большой колокол: едва только раздался крик Жана: «Эй, там, у ворот! Открывайте сеньорам!» как нас уже впустили. Мы еще не достигли конца подъема, как увидели какую-то фигуру, опередившую всех, — и прислугу, и старого Жиля и мадам Клод, — высыпавших нам навстречу. Я увидел легкую белую фигуру, быстро приближавшуюся к нам, бледное лицо, казавшееся еще белее ее платья; в нем выделялись только одни глаза, полные томительного вопроса.

Я отошел в сторону с низким поклоном, держа шляпу в руке и сказал просто, — это был величайший эффект в моей жизни:

— Вот Паван!

И тут я увидел, как лицо ее озарилось счастьем.

Видам де Безер умер также, как и жил.

Он еще был губернатором в Кагоре, когда Генрих Великий осадил город 17 июня 1580 года.

Захваченный врасплох, Видам был ранен во время штурма, но продолжал защищаться с отчаянной храбростью; и в течение пяти дней и пяти ночей боролся с осаждающими, переходя из улицы в улицу, из дома в дом. Пока он был жив, судьба великого Генриха, а с ним и всей Франции, колебалась на весах счастья. Но он пал наконец, пронзенный ружейною пулею в голову и умер вечером 22 июля.

Защитники города тотчас же сдались после этого.

Я и Мари участвовали в этом деле на стороне короля наваррского и, по поручению этого государя, поспешили отдать те последние почести телу Видама, которые он заслуживал, благодаря своему мужеству и которыми мы могли выразить свое чувство благодарности. Год спустя останки его были перенесены из Кагора и погребены (где они находятся и по сию пору) в церкви его собственного аббатства Безер, под памятником, вкратце упоминающим подвиги его жизни.

Но такой человек, имя которого живет в истории страны и его современников, не нуждается в памятнике.

Около десяти часов вечера человек, закутанный в длинный плащ, шел по берегу Сены. Ночь была темна, и гроза собиралась в воздухе. Вдруг раздались громкие голоса дозорных. Остановившись было, незнакомец продолжил свой путь. Но через несколько шагов дозорные подошли к нему.

— Кто идет?

Незнакомец не отвечал. Тогда тот, который казался начальником, отделился от своих солдат и подошел к человеку в плаще.

— Кто ты? — спросил он. — Для чего ходишь по улице, когда давно уже был звон о тушении огня?

— Вели отойти твоим солдатам, — сказал незнакомец. — Я объяснюсь с тобой одним.