— А, канальи! — закричал он, — мы вас научим хорошему обращенью, поставим вас на место!

В одно мгновение трое негодяев, — кто раненый, кто обезоруженный, принуждены были выскочить в окно.

— Господи Иисусе! — воскликнула тетка Маргарита, — какие вы вояки, отцы мои! Вы делаете честь религии. Но при всем том, вот мертвое тело, а это неприятно для репутации гостиницы.

— О, ничуть не бывало. Он жив! — сказал старый монах. — Я вижу, что он шевелится, но я его сейчас пособорую. — И он приблизился к раненому, взял его за волосы и, приставив ему к горлу свой острый кинжал, собирался было отрезать голову, если бы его не удержала тетка Маргарита и его товарищ.

— Что вы делаете, боже мой! — говорила Маргарита. — Убить человека! Да еще человека, который считается добрым католиком, хотя, как я погляжу, на самом деле он не таков!

— Я предполагаю, — сказал молодой монах своему собрату, — что спешные дела вас призывают, как и меня, в Божанси. Барка пришла. Спешим!

— Вы правы, я иду с вами. — Он вытер свой кинжал и снова спрятал его под рясу. Затем оба храбрых монаха расплатились с трактирщицей и вместе отправились по направлению к Луаре, оставив Буа-Дофен на попечении Маргариты.

— Если не ошибаюсь, я вас где-то видел? — обратился молодой человек к старому францисканцу.

— Черт меня побери, ваше лицо мне тоже знакомо, но…

— Когда мы встретились с вами в первый раз, на вас было другое платье.

— А на вас?

— Вы — капитан…

— Дитрих Горнштейн, к вашим услугам. А вы — тот молодой дворянин, с которым я обедал недалеко от Этампа.

— Он самый.

— Ваша фамилия — Мержи?

— Да, но теперь я называюсь иначе: я — брат Амброзий.

— А я — брат Антоний из Эльзаса.

— Отлично. А куда вы направляетесь?

— Если смогу, в Ла-Рошель.

— И я тоже.

— Очень рад с вами встретиться… Но, черт! Вы меня поставили в ужасно затруднительное положение вашей предобеденной молитвой. Ведь я ни слова из нее не знаю, А вас я принял сначала всерьез за монаха.

— И я вас так же точно.

— Откуда вы убежали?

— Из Парижа. А вы?

— Из Орлеана. Мне пришлось прятаться целую неделю. Мои бедняги рейтары… мой корнет… все в Луаре.

— А Мила?

— Она перешла в католичество.

— А как моя лошадь, капитан?

— А! ваша лошадь! Я наказал розгами негодяя-трубача, который ее у вас украл… Но, не зная, где вы находитесь, я не мог вам ее вернуть. Я ее сохранял, поджидая, что буду иметь честь с вами встретиться. Теперь, несомненно, она принадлежит какому-нибудь негодяю паписту.

— Тс, не говорите этого слова так громко. Ну, капитан, соединим нашу судьбу и будем помогать друг другу, как мы только что сделали.

— Согласен! И пока у Дитриха Горнштейна останется хоть капля крови в жилах, он будет готов всегда драться рядом с вами.

Они радостно пожали друг другу руки.

— Но, послушайте, что за чертовщину они несли с этими курами, с карпом и окунем? Нужно сознаться, глупый народ эти паписты!

— Тс… еще раз. Вот и барка!

В таких разговорах они дошли до лодки, в которую и сели. До Божанси они доехали без особых приключений, если не считать того, что навстречу им по Луаре плыло много трупов их единоверцев.

Лодочник заметил, что большинство из них плывет лицом вверх.

— Они взывают к небу об отмщении, — произнес тихонько Мержи, обращаясь к капитану рейтаров.

Дитрих молча пожал ему руку.

Ла-Рошель, почти все жители которой исповедывали реформатскую религию, была в то время как бы столицей южной провинции и наиболее крепким оплотом протестантской партии. Обширные торговые сношения с Англией и Испанией открыли доступ значительным богатствам и сообщили городу тот дух независимости, который они порождают и поддерживают. Горожане, рыбаки или матросы, часто корсары, с юности знакомые с опасностями жизни, полной приключений, обладали энергией, заменявшей им дисциплину и военный навык. При известии о резне 24 августа ларошельцы не поддались тупой покорности, охватившей большинство протестантов и лишавшей их последней надежды, они были воодушевлены активной и грозной храбростью, которая приходит иногда в минуты отчаянья. С общего согласия они решили терпеть до последней крайности, но не открывать ворот врагу, только что давшему такой разительный образчик своего коварства и жестокости. В то время как пасторы своими фанатическими речами поддерживали этот пыл, женщины, дети, старики наперебой работали над восстановлением старых укреплений и возведением новых. Делали запасы провианта и оружия, снастили барки и корабли, — одним словом, не теряя ни минуты, организовывали и подготовляли все средства защиты, на какие был способен город. Многие дворяне, избегшие избиения, присоединились к ларошельцам, и их описание варфоломеевских злодейств придавало отвагу самым робким. Для людей, спасшихся от верной смерти, случайности войны — то же, что легкий ветерок для матросов, только что выдержавших бурю.

Мержи и его товарищ принадлежали к числу этих беглецов, увеличивших ряды защитников Ла-Рошели.

Парижский двор, напуганный этими приготовлениями, жалел, что не успел их предупредить. Маршал де Бирон приближался к Ла-Рошели с предложениями мирных переговоров. У короля были некоторые основания надеяться, что выбор Бирона будет приятен ларошельцам; маршал не только не принимал участия в Варфоломеевской бойне, но спас жизнь многим выдающимся протестантам и даже направил пушки арсенала, которым он командовал, против убийц, носивших знаки королевской службы. Он просил только, чтобы его впустили в город и признали королевским губернатором, обещая уважать привилегии и вольности жителей и предоставить им свободу вероисповедания. Но после избиения шестидесяти тысяч протестантов[61], можно ли было верить обещаниям Карла IX? К тому же во время этих самых переговоров в Бордо продолжалось избиение, солдаты Бирона грабили окрестности Ла-Рошели и королевский флот блокировал порт.

Ларошельцы отказались принять Бирона и ответили, что они не могут заключать договоров с королем, покуда он в плену у Гизов, не то считая этих последних единственными виновниками всех бед, претерпеваемых кальвинистами, не то стараясь этой выдумкой, часто повторявшейся с их легкой руки, успокоить совесть тех, которые находили, что верность королю должна быть поставлена выше интересов религии. Переговоры были прерваны. Тогда король выбрал другого посредника, — это был ла Ну, прозванный «Железной рукой» из-за искусственной руки, заменявшей ему руку, потерянную в сражении. Ла Ну был ревностным кальвинистом, проявившим в последнюю гражданскую войну большую храбрость и военный талант.

У адмирала, с которым он был дружен, не было более искусного и преданного помощника. Во время Варфоломеевской ночи он находился в Нидерландах, руководя недисциплинированными отрядами фламандцев, восставших против испанского владычества. Счастье ему изменило, и он принужден был сдаться герцогу Альбе, обошедшемуся с ними довольно хорошо. Когда потоки пролитой крови вызвали в Карле IX нечто вроде угрызений совести, он призвал ла Ну и, вопреки всяким ожиданиям, принял его с величайшей любезностью. Этот монарх, не знавший ни в чем меры, осыпал милостями протестанта, а сам только что перерезал их сто тысяч… Судьба, казалось, хранила ла Ну; еще во время третьей гражданской войны он попал в плен сначала при Жарнаке, потом при Монконтуре, и оба раза брат короля[62]отпустил его без выкупа, несмотря на доводы военачальников, которые настаивали, чтобы он пожертвовал человеком, слишком опасным для того, чтобы его выпускать из рук, и слишком честным, чтобы его можно было подкупить. Карл подумал, что ла Ну не забыл его милосердия, и поручил ему уговорить ларошельцев подчиниться. Ла Ну согласился, но поставил условием, что король не будет требовать от него ничего такого, что было бы несовместимо с его честью. Уехал он в сопровождении итальянского священника, который должен был присматривать за ним.