— Secundo[39]?

— Постойте. Сначала опишите его костюм, потом его наружность и, наконец, его нравственную характеристику. Так поступают теперь все романисты.

— Его костюм? На нем было охотничье платье с большим охотничьим рогом на перевязи.

— Вы очень кратки.

— Что касается его наружности… погодите. Ей-богу, вы бы отлично сделали, если бы посмотрели его бюст в Ангулемском музее. Он находится во втором зале, № 98.

— Но, господин автор, я живу в провинции; что же вы хотите, чтобы я специально приехал в Париж посмотреть бюст Карла IX?

— Ну, хорошо, представьте себе молодого человека, довольно хорошо сложенного, с головой, немного ушедшей в плечи; он вытягивает шею и неловко выставляет вперед лоб; нос у него немного толстоват; губы у него тонкие, рот широкий, верхняя губа очень выдается; цвет лица землистый; большие зеленые глаза никогда не глядят прямо на человека, с которым он разговаривает. Впрочем, в глазах его нельзя прочитать: «Варфоломеевская ночь» или что-нибудь в таком роде. Совершенно нельзя. Выражение у него скорей тупое и беспокойное, чем жестокое и свирепое. Вы представите его себе довольно точно, вообразив какого-нибудь молодого англичанина, входящего в гостиную, где все гости уже сидят. Он идет вдоль шпалеры разряженных дам, которые молчат при его проходе. Зацепив за платье одной из них, толкнув стул другой, с большим трудом он добирается до хозяйки дома; только тогда он замечает, что, задев за колесо при выходе из кареты, испачкал грязью рукав своего фрака. Вам, наверное, случалось видеть такие смущенные физиономии; может быть, даже вы сами смотрелись в зеркало, покуда светский опыт не дал вам уверенности в благополучности вашего появления…

— А Екатерина Медичи?

— Екатерина Медичи? Черт возьми, я не думал об ней. Полагаю, что это имя в последний раз пишется мною: это — толстая женщина, ещё свежая и, по слухам, для своего возраста еще хорошо сохранившаяся, с толстым носом и поджатыми губами, как у человека, испытывающего первые приступы морской болезни. Глаза у нее полузакрыты, каждую минуту она зевает; голос у нее монотонный, и она совершенно одинаково произносит: «Ах, кто меня избавит от этой ненавистной беарнезки?»[40] и «Мадлен, дайте сладкого молока моей неаполитанской собаке».

— Отлично! Но вложите в ее уста какие-нибудь более примечательные слова. Она только что велела отравить Жанну д’Альбре, по крайней мере, прошла такая молва; это должно было отразиться на ней.

— Нисколько! Потому что, если бы это было заметно, куда девалось бы столь знаменитое ее притворство? К тому же в данный день, по самым точным сведениям, она говорила только о погоде, ни о чем другом.

— А Генрих IV? А Маргарита Наваррская? Покажите нам Генриха, отважного, галантного, главным образом, доброго. Пусть Маргарита тайком сует в руку пажу любовную записку в то время, как Генрих, со своей стороны, пожимает ручку одной из придворных дам Екатерины.

— Что касается Генриха IV, то никто бы не угадал в этом ветреном мальчике героя и будущего короля Франции. Он уже позабыл о своей матери, умершей две недели тому назад. Разговаривает он с простым доезжачим, вступив в бесконечные рассуждения насчет следов оленя, которого сейчас поднимут. Я вас избавлю от этих рассуждений, особенно если вы, на что я надеюсь, не охотник.

— А Маргарита?

— Ей нездоровилось, и она не выходила из комнаты.

— Хороший способ отделываться! А герцог д’Анжу? А принц де Конде? А герцог де Гиз, а Таван, Рец, Ларошфуко, Телиньи? А Таре, а Мерью?[41] А столько еще других.

— Ей богу, вы их знаете лучше, чем я. Я буду рассказывать о своем друге Мержи.

— Ах, я замечаю, что в вашем романе я не найду того, чего искал.

— Боюсь, что так.

Двор находился в Мадридском замке. Королева мать, окруженная своими дамами, ждала в своей комнате, когда король придет позавтракать с ней перед тем как сесть на лошадь, а король в сопровождении принцев крови медленно проходил по галерее, где находились все мужчины, которые должны были принять участие в королевской охоте. Он рассеянно слушал фразы, с которыми обращались к нему придворные, и часто отвечал на них довольно резко. Когда он проходил мимо двух братьев Мержи, капитан преклонил колено и представил королю нового корнета. Мержи глубоко поклонился и поблагодарил его величество за честь, которой он удостоился раньше чем заслужил ее.

— А! Так это о вас говорил мне отец адмирал? Вы брат капитана Жоржа?

— Да, сир.

— Вы католик или гугенот?

— Сир, я — протестант.

— Я спрашиваю из простого любопытства, потому что, черт меня побери, если я хоть сколько-нибудь интересуюсь тем, какую религию исповедуют люди, которые мне хорошо служат. — После этих достопамятных слов король вошел в комнаты королевы.

Через несколько минут по галерее рассыпался рой женщин, словно посланный для того, чтобы придать кавалерам терпение. Я буду говорить только об одной из красавиц при дворе, столь богатом красавицами; я имею в виду графиню де Тюржи, которой суждено играть видную роль в этом повествовании. На ней был костюм амазонки, легкий и вместе с тем изящный, и она еще не надела маски. Агатовые волосы казались еще чернее от ослепительной белизны ее ровной бледной кожи; крутые дуги слегка сросшихся бровей придавали ее наружности жестокий, или вернее, надменный вид, не отнимая нисколько прелести от совокупности ее черт. Сначала в ее голубых глазах была заметна только пренебрежительная гордость; но затем во время оживленного разговора зрачок у нее увеличился, расширился как у кошки, взоры ее сделались пламенными, так что самому заядлому фату трудно было устоять против их магического очарования.

— Графиня де Тюржи! Как она прекрасна сегодня! — шептали придворные; и каждый проталкивался вперед, чтобы лучше ее рассмотреть. Мержи, находившийся на ее пути, был так поражен ее красотою, что оцепенел, и не подумал посторониться, чтобы дать ей дорогу, широкие шелковые рукава графини коснулись его камзола.

Она заметила его волнение, может быть, не без удовольствия, и удостоила задержать на минуту свои взоры на глазах Мержи, которые тот тотчас же потупил, меж тем как густой румянец покрыл его щеки. Графиня улыбнулась и, проходя, уронила перчатку перед нашим героем, который, остолбенев и вне себя, даже не догадался поднять ее. Сейчас же белокурый молодой человек (то был не кто иной, как Коменж), находившийся позади Мержи, грубо толкнул его, чтобы пройти вперед, схватил перчатку и, почтительно поцеловав ее, передал г-же де Тюржи. Та, не поблагодарив его, повернулась к Мержи и некоторое время смотрела на него с уничтожающим презрением; потом, заметив около себя капитана Жоржа, она сказала очень громко:

— Скажите, капитан, откуда взялся этот увалень? Судя по его любезности, это наверное какой-нибудь гугенот?

Общий взрыв хохота окончательно смутил несчастного Мержи.

— Это мой брат, сударыня, — ответил Жорж негромко, — он только три дня как в Париже и, по чести, если он и неловок, то не более чем был Ланнуа, пока вы не взяли на себя труд обтесать его.

Графиня слегка покраснела.

— Злая шутка, капитан. Не говорите дурного о покойниках. Ну, дайте мне руку; мне надо поговорить с вами по поручению одной дамы, которая не очень-то вами довольна.

Капитан почтительно подал ей руку и отвел в амбразуру отдаленного окна; но на ходу она еще раз обернулась, чтобы взглянуть на Мержи.

Мержи стоял еще ослепленный появлением прекрасной графини, сгорая желанием смотреть на нее и не смея поднять на нее глаз, как вдруг он почувствовал, что его тихонько хлопают по плечу. Он обернулся и увидел барона де Водрейль, который; взяв его за руку, отвел в сторону, чтобы, как он сказал, поговорить без помехи.