— И убил собаку?

— Ни одна дробинка ее не тронула.

— Вот это чудесно! Хотел бы я, чтобы у меня была такая ладанка!

— Правда? И вы бы стали ее носить?

— Разумеется; раз ладанка защитила собаку, то тем более… Но, впрочем, я не вполне уверен, стоит ли еретик собаки… принадлежащей, конечно, католику.

Не слушая его, г-жа де Тюржи быстро расстегнула верхние пуговицы своего узкого лифа, сняла с груди маленькую золотую коробочку, очень плоскую, на черной ленте.

— Возьмите, — сказала она, — вы мне обещали, что будете ее носить. Когда-нибудь вы отдадите мне ее обратно.

— Если смогу, конечно.

— Но послушайте, вы будете ее беречь… никаких кощунств! Берегите ее как можно тщательнее.

— Она мне досталась от вас, сударыня!

Она передала ему ладанку, которую он взял и надел себе на шею.

— Католик поблагодарил бы руку, вручившую ему этот священный талисман.

Мержи схватил ее руку и хотел поднести к своим губам.

— Нет, нет, теперь уже слишком поздно.

— Подумайте: быть может, мне никогда уже не выпадет такого счастья.

— Снимите перчатку, — сказала она, протягивая руку.

Когда он снимал перчатку, ему показалось, что ему слегка пожимают руку. Он запечатлел огненный поцелуй на этой белой, прекрасной руке.

— Господин Бернар, — произнесла графиня взволнованным голосом, — вы до конца останетесь упорным и нет никакой возможности склонить вас? В конце-концов, ради меня вы обратитесь в католичество?

— Право, не знаю… — ответил тот со смехом, — попросите хорошенько и подольше. Верно только то, что никто, кроме вас, меня не обратит.

— Скажите откровенно… если бы какая-нибудь женщина… которая бы сумела… — Она остановилась.

— Которая бы сумела?..

— Да. Разве… любовь, например… Но будьте откровенны, скажите серьезно.

— Серьезно? — Он постарался снова взять ее за руку.

— Да. Если бы вы полюбили женщину другой с вами религии… эта любовь не могла бы разве заставить вас измениться? Бог пользуется всякого рода средствами.

— И вы хотите, чтобы я ответил вам откровенно и серьезно?

— Я требую этого.

Мержи, опустив голову, медлил с ответом. На самом деле он подыскивал ответ уклончивый. Госпожа де Тюржи делала ему авансы, отстранять которые он не собирался. С другой стороны, он всего только несколько часов как находился при дворе, и его провинциальная совесть была ужасно щепетильна.

— Я слышу рожки! — вдруг воскликнула графиня, не дождавшись этого столь затруднительного ответа. Она ударила лошадь хлыстом и сейчас же пустилась в галоп. Мержи поскакал за нею, но ни взгляда, ни слова от нее он не мог больше добиться.

В одну минуту они присоединились к остальным охотникам.

Олень сначала бросился в середину пруда, выгнать его оттуда стоило немалых усилий. Многие всадники спешились и, вооружившись длинными шестами, заставили бедное животное снова пуститься в бег. Но холодная вода окончательно истощила его силы. Он вышел из пруда, задыхаясь, высунув язык, и побежал неровными скачками. У собак, наоборот, пыл, по-видимому, удвоился. На небольшом расстоянии от пруда олень, чувствуя, что бегством спастись невозможно, казалось, сделал последнее усилие и, повернувшись задом к большому дубу, отважно встретил нападение собак. Первые, что на него напали, взлетели на воздух с распоротыми животами. Какая-то лошадь со всадником была опрокинута наземь. Сделавшись поневоле благоразумнее, люди, лошади и собаки образовали большой круг около оленя, не осмеливаясь, однако, подходить настолько близко, чтобы их могли достать его грозные развесистые рога.

Король проворно спешился, с охотничьим ножом в руке ловко обошел дуб сзади и наотмашь перерезал у оленя поджилки. Олень испустил какой-то жалобный свист и тотчас осел. В ту же минуту штук двадцать собак бросились на него. Они вцепились ему в горло, в морду, в язык, не давая пошевелиться. Крупные слезы текли из его глаз.

— Пусть приблизятся дамы! — воскликнул король.

Дамы приблизились; почти все они сошли с лошадей.

— Вот тебе, «парпайо»! — сказал король, вонзая свой нож оленю в бок, и повернул лезвие в ране, чтобы расширить ее. Кровь брызнула и покрыла лицо, руки и одежду короля.

«Парпайо» была презрительная кличка, которую католики часто давали гугенотам. Выражение это и обстоятельства, при которых оно было применено, многим не понравилось, меж тем как другие встретили это шумными одобрениями.

— Король похож на мясника, — сказал довольно громко, с выражением гадливости, зять адмирала, молодой Телиньи.

Сострадательные души, которых при дворе особенно много, не преминули довести это до сведения короля, а тот этого не забыл.

Насладившись приятным зрелищем собак, пожиравших оленьи внутренности, двор тронулся обратно в Париж. По дороге Мержи рассказал брату об оскорблении, которому он подвергся, и о последующем за этим вызове на дуэль. Советы и упреки были уже бесполезны, и капитан согласился назавтра сопровождать его.

Несмотря на усталость после охоты, Мержи добрую часть ночи провел без сна. Лихорадочный жар заставлял его метаться на постели, воображение напрягалось до отчаяния. Тысяча мыслей, побочных и даже вовсе не относящихся к предстоящему событию, осаждали и мучили его; не раз он думал, что усиливающаяся лихорадка, которую он ощущал, — только предвестие серьезной болезни, которая обнаружится через несколько часов и пригвоздит его к постели. Что тогда останется с его честью? Что будут говорить, особенно г-жа де Тюржи и Коменж? Он многое дал бы, чтобы час, назначенный для дуэли, наступил скорее.

По счастью, к восходу солнца он почувствовал, что кровь у него успокоилась, и с меньшим волнением стал думать о предстоящей встрече. Оделся он спокойно и даже не без некоторой заботливости. Ему представлялось, что на место поединка прибегает прекрасная графиня, находит его слегка раненным, делает перевязку своими собственными руками и не скрывает больше своей любви. На часах в Лувре пробило восемь, это оторвало его от мечтаний. В ту же минуту в комнату вошел его брат.

На его лице видна была глубокая печаль, и, по-видимому, он провел ночь не лучше, чем Бернар. Тем не менее, пожимая руку Мержи, он старался придать своему лицу веселое выражение.

— Вот рапира, — произнес он, — и кинжал с защитной чашкой; и то и другое от Луно из Толедо; попробуй, по руке ли тебе шпага? — И он бросил на кровать Мержи шпагу и кинжал. Мержи вынул шпагу из ножен, согнул ее, попробовал острие и, казалось, остался доволен. Затем кинжал привлек к себе его внимание; щиток рукоятки был прорезан множеством дырочек, предназначенных для того, чтобы останавливать острие неприятельской шпаги и задерживать его так, чтобы не легко было вытащить.

— С таким прекрасным оружием, — сказал он, — полагаю, можно будет защищаться. — Потом показал ладанку, данную ему г-жей де Тюржи и спрятанную у него на груди, и прибавил, улыбаясь: — Вот еще одно средство, предохраняющее от ударов лучше кольчуги.

— Откуда у тебя эта игрушка?

— Отгадай! — И тщеславное желание показаться любимцем дам заставило его в эту минуту позабыть и Коменжа, и боевую шпагу, которая, уже обнаженная, готовая к бою, лежала перед ним.

— Бьюсь об заклад, что тебе дала ее эта сумасбродка графиня. Черт бы побрал ее вместе с ее коробкой!

— А знаешь, что это — талисман, который она дала мне специально для того, чтобы я сегодня им воспользовался.

— Лучше бы она не снимала перчаток и не искала всякого случая показать свою прекрасную белую руку.

— Я не верю этим папистским ладанкам, — продолжал Мержи, густо краснея, — боже, избави! Но если мне суждено будет пасть, я хочу, чтобы она знала, что, умирая, я носил на груди этот залог.

— Какая суетность! — воскликнул капитан, пожимая плечами.

— Вот письмо к матушке, — сказал Мержи слегка дрожащим голосом. Жорж принял его, ничего не сказав, и, подойдя к столу, открыл маленькую библию и стал читать, чтобы чем-нибудь заняться, покуда брат его заканчивал туалет и завязывал массу шнурков и ленточек, которые тогда носили на платье.