Все прислушались и услышали песню.

— Я знаю кто это, — проговорил Гюбер, — это Кажэ, один из приказчиков Гарнье…

— Надо заставить его заговорить, — воскликнул Этьенн.

— Нет, с ехидной надо иметь осторожность змеи. Уйдите все, кроме Лоазеля, и я берусь заставить Кажэ проболтаться, — сказал трактирщик Лоазель.

Вскоре Гюбер и Лоазель остались в таверне одни.

Они ждали, прислушиваясь к шуму шагов. Через несколько секунд пьяный Кажэ прошел мимо окна, выходившего на улицу. Он пел.

Гюбер выбежал на порог.

Кажэ, распевая, проходил мимо.

— Как! — закричал Гюбер. — Ты проходишь перед таверной не останавливаясь? Я не считал тебя способным на такое!

— Я вот что вам скажу, — пролепетал Кажэ. — Мне сегодня некогда… притом я что-то озяб…

— Это в августе-то? Мэтр Лоазель, нет ли у вас чего-нибудь горяченького, чтобы согреть его?

— Как не быть! Принесу, — отвечал трактирщик, отправляясь в погреб.

Гюбер своими сильными руками завел Кажэ в таверну.

— Ну, Кажэ, поговорим, — усаживал Гюбер его за стол посреди комнаты.

— Мне некогда разговаривать.

— Время найдется. Только не надо стоять, в ногах делаются судороги… Ну, ты такой хитрец, расскажи-ка, что говорят мясники о политике и религии?

— Что говорят? Я не знаю, — отвечал Кажэ, опускаясь на скамью напротив Гюбера.

— Говорят, что гугенотам скоро позволят свободно отправлять свое богослужение.

— Для меня это решительно все равно, — икнул Кажэ.

— Говорят еще, будто парламент простил принца Кондэ за то, что он принимал участие в амбуазском заговоре…

— Очень мне нужен амбуазский заговор!.. Мое дело, чтобы говядина дорожала на рынке, вот оно что.

Лоазель поставил на стол две бутылки вина.

— Это не лишнее, — сказал Гюбер. — Не каждый день пьешь с Кажэ, с одним из добрейших сердец, известных мне.

Приказчик мясника искоса смотрел на своего собеседника, не веря ему.

Гюбер сделал знак Лоазелю уйти, а потом, оставшись с Кажэ, продолжал:

— Если ты торопишься, не будем тянуть. Твое здоровье:

— За ваше! Что это сегодня никого нет?

— Приходят и уходят. А у твоего хозяина все хорошо?

— Как же… Говорят, что он открывает еще лавку, только он ведь не рассказывает о своих делах.

— Пей, — сказал Гюбер, наливая в стакан Кажэ, — пей, если хочешь согреться.

— Клянусь святым Петром, покровителем мясников, должно быть, у хозяина в доме талисман. Впрочем, это человек деятельный, хотя незаметно… как он трудится…

— Скажи-ка, — проговорил Гюбер, переходя на шепот и подмигивая. — Кажется, Жан Гарнье любит прекрасный пол?

— Кто их не любит?

— Уверяют, будто Гарнье похитил какую-то женщину. Но что рассказывать это тебе! Ты лучше меня знаешь.

— Я!.. Что? Не знаю…

— Ты, может быть, не знаешь, что Алиса, дочь сен-медарскрго звонаря, пропала?

— Я ничего не знаю… За твое здоровье!

Кажэ казался совершенно, пьян; выпив, он облокотился о стол, опустил голову на обе руки и с выражением, которое хотел сделать лукавым, пролепетал:

— Я тебе скажу, потому что ты мне кажешься добрым малым… Видишь ли, стараются узнать… но ничего не узнают… ничего нет.

Гюбер, сам притворись пьяным, обнял приказчика, а потом налил ему еще вина.

— За твое здоровье! — сказал он.

— Славное винцо! — продолжал Кажэ. — И мой желудок принимает его лучше, нежели красавица моего хозяина.

— А! Дурно, значит, принимает?

— Как гугенота во дворце королевы Екатерины. Предобродетельная эта малютка. О! Я говорю о прошлом, когда он еще бывал у звонаря.

Кажэ встал, шатаясь.

— С тобой опять озноб? Не хочешь ли еще бутылочку?

— Невозможно, я должен идти к женщине, которую… которую обожаю…

Он тяжело упал на скамью, а затем Кажэ свалился под стол и захрапел.

Перрен Модюи с товарищами вышли из комнаты.

— Ну, просыпайся! — сказал Этьенн, толкая приказчика ногою.

Но Этьенн трудился напрасно: Кажэ не шевелился. Перрен Модюи вне себя от отчаяния, судорожно сжимал руку Ландри.

Вдруг вошел горбун. Левый глаз у него был окружен синяком.

— Клопинэ! — закричали посетители таверны.

— Да, это я, — отвечал горбун, — посмотрите как они меня отделали.

— Кто? Цыгане? — спросил Дразель.

— Нет, приказчики Гарнье… О! Этого там не было, — прибавил горбун, указывая на Кажэ, — это другие… Когда я искал мэтра Этьенна, они приметили меня. «А! — говорят они, — ты подсматриваешь за нами? Ну, так ответишь за всех!..» Тогда один из них так ударил, что у меня искры посыпались из глаз… А другой подбил мне глаз.

— Если бы ты не останавливался возле цыган, — строго сказал трактирщик, — ты встретил бы мэтра Этьенна на Сент-Женевьевской горе и не был бы избит.

— Да, но если бы я не был избит, я не узнал бы, где ее спрятали, — отвечал Клопинэ.

Все окружили горбуна.

— Пока меня били, один сказал другому: «Убей его совсем, чтобы он не ходил за нами шпионить в Жантильи».

— О, какой ты славный человек! — сказал Этьенн, обнимая Клопинэ.

Пока советовались, какие меры следует принять, чтобы освободить девушку, горбун стал примачивать глаз вином, оставшимся в стакане Гюбера.

«Вот что значит уметь напиваться, — думал Кажэ, лежа под столом, — болтаешь только то, что хочешь».

Пятнадцатого августа 1572 года Екатерина Медичи давала в Лувре маскарад.

Она приготовляла торжество брака, который должен был соединить Генриха Наваррского с Маргаритой, сестрой короля французского.

Этим празднеством мать Карла IX открывала ряд пышных удовольствий, которые должны были иметь такую гибельную развязку.

Тысячи протестантов стекались в Париж со всех концов Франции, чтобы присутствовать при браке Генриха Наваррского. Екатерина украшала свой дворец всею безумною роскошью Азии и приготовляла своего сына к кровопролитию, давая советы королю о выборе бального костюма.

Принцесса Маргарита, которой доставался наваррский престол, омраченный недавнею смертью Иоанны д’Альбрэ, плакала и думала о будущем.

Ожидая маскарада, Карл IX пошел в комнату де Шатонеф узнать, нравится ли ей блестящий костюм, который он надел. В этой комнате находились вместе с хорошенькой фрейлиной королевы-матери три сестры: герцогиня де Гиз, герцогиня де Невер и герцогиня де Кондэ. Все три были дочери герцога де Невера и Маргариты де Бурбон-Вандом. Все трое старались понравиться королю и, может быть, заменить место Марии Тушэ, оставленной возлюбленной короля.

Но Карл IX находил достойной заменить Марию только одной женщиной, эта женщина была Ренея де Шатонеф.

К несчастью, Ренея не разделяла любви короля. Напротив, она любила герцога Анжуйского, одного из сыновей Екатерины, который умел прельстить молодую девушку храбростью и жаром южной крови, которая текла в его жилах.

«Юнона по происхождению, Венера по красоте, — говорил один из поэтов тогдашнего времени, — Ренея де Шатонеф имела белокурые волосы и голова ее представляла совершеннейший овал делосских дев; длинные ресницы закрывали нежнейшие лазурные глаза, нежнейший румянец роз сливался на щеках нежнее щек Гебы».

Несмотря на желание, высказанное королем, Ренея де Шатонеф оставалась верна герцогу Анжуйскому, — который впоследствии бросил ее ради принцессы Кондэ.

Однако при дворе и в городе думали, не зная подробностей, что Ренея любовница короля.

После пустого разговора Карл IX, обращаясь к Ренее, сказал:

— Сегодня вечером вы обязаны, царица красоты, подать сигнал к танцам.

Ренея де Шатонеф встала и надела маску; король подал ей руку и все отправились в великолепные залы.

Екатерина и Карл IX возвышались над толпой, сидя на парчовом и бархатном троне. Все имели право оставить или снять бархатные маски. В этот вечер Екатерина скрыла косметическими средствами следы своих лет и своей ненависти. Гости видели только ее величественную красоту.