Семимильными шагами развиваются технологии, растет производительность труда — казалось бы, цены на товары должны падать и рабочий день уменьшаться. У кого-то я читал, что в глубокой древности умные люди, работая каменными молотками, наверняка мечтали, что вот когда появятся молотки, которые сами смогут стучать, люди станут очень богатыми и будут иметь очень много свободного времени. Такие молотки уже появились, но большинство людей в мире становится все беднее и работает не меньше, чем раньше.
Ну и конечно, я должен отметить, что самое интересное в общей картине Запада — это ростки будущего общества, пробивающиеся в щелях между громадами транснациональных монополий. Но этой теме — отдельный рассказ.
Начало моего пребывания в Германии и работы на «Свободе» в Мюнхене ознаменовалось комическим эпизодом. В это время был разоблачен сотрудник канцелярии тогдашнего канцлера Вилли Брандта некто Гийом, оказавшийся профессиональным агентом «Штази». По сообщению большинства СМИ Германии, разоблачение произошло в результате аварии автомашины Гийома, в поврежденном багажнике которой полицейские заметили шпионский радиопередатчик.
Брандт, как известно, после этого посчитал своим долгом подать в отставку. Мотив, к слову, по российским понятиям совершенно смехотворный.
И вот популярный в то время журнал «Квик» опубликовал свою версию разоблачения Гийома. По этой версии, незадолго до случившегося из ГДР на Запад перебежал капитан КГБ и заявил, что в окружении Брандта имеется агент «Штази». И когда ему показали фотографии сотрудников Брандта, он указал на Гийома.
Имя и фамилия того капитана КГБ, по «Квику», были — Вадим Белоцерковский!
На «Свободе» поднялся «шорох», особенно среди старых эмигрантов. Джон Лодизин попросил американские спецслужбы провести расследование, откуда «Квик» получил такую информацию. И вскоре сообщил мне, что «Квик» отказался открыть источник информации, но расследователи убеждены, что версию эту подкинули журналу «какие-то твои «друзья», здешние или тамошние», т. е. либо из эмиграции, либо из Москвы, из КГБ. «Но, как ты понимаешь, — добавил Лодизин, — разницы здесь большой нет!».
Однако самой забавной была реакция старых эмигрантов.
— Вам повезло, — сказал мне один из членов НТС, работавший на станции, — что вы были приняты на «Свободу» задолго до публикации в «Квике» и успели пройти испытательный (полугодовой) срок. А то бы многие потребовали вашего увольнения.
— Почему!? — воскликнул я. — Ведь я же помог свергнуть Брандта, а вы его ненавидите больше, чем Брежнева! Вы же меня на руках должны носить за это!
Мой знакомый из чехословацкой редакции рассказал мне, что случайно оказался свидетелем, как один из русских сотрудников уверял своих коллег, что видел мою фотографию, где я снят в форме офицера КГБ!
В первый год моей жизни в Германии в журнале НТС «Грани», в № 91—93, была напечатана моя большая статья «Третий путь», представлявшая сжатое изложение центральных глав рукописи «О самом главном». Эту публикацию я послал Сахарову по «каналу». Так назывался путь пересылки почты, неподконтрольный советским властям. Чаще всего это была чья-либо дипломатическая почта.
И однажды, когда я позвонил Сахарову (я делал это регулярно, и Сахаров диктовал мне какие-нибудь свои обращения, которые я передавал на «Свободу» и в знакомые мне западные газеты), он сказал, что получил «Грани» с моей статьей и прочел ее. Я записал его слова на магнитофон. Вот текст этого дорогого для меня отзыва:
— Вадим, я еще раз прочитал вашу статью в «Гранях». Она, конечно, очень хорошая и интересная. Глава о «Третьем пути». Хорошая статья! Это, так сказать, некий конкретный аспект здоровой конвергенции. Там много конкретного и интересного.
Я растерялся и не стал расспрашивать Сахарова более детально о его впечатлениях от моей работы. Но и в этот сверхсжатый отзыв Сахаров сумел вложить глубокий смысл, впервые сказав о том, что конвергенция — явление не обязательно положительное, что может быть и нездоровая конвергенция социализма и капитализма. (Которая сейчас и произошла в России!)
В августе 74-го года я вновь ездил на очередной, уже второй конгресс движения «Третий путь» и тогда впервые узнал о существовании в Испании федерации кооперативных компаний «Мондрагон». На конгресс приехали представители этой федерации. Встреча с ними была для меня огромным событием. Я понял, что их федерация — это уже мини-государство будущего со своим парламентом и правительством, учебными и научными учреждениями. И самое главное, самое неожиданное для меня было то, что создание новых предприятий, расширенное воспроизводство велось там с помощью «моего» фонда развития, который назывался у них «Народной рабочей кассой». Я долго не мог поверить в свое счастье, снова и снова расспрашивал работников федерации. Ведь это не шутка узнать, что ключевая твоя «фантазия» — не блажь, не утопия, а предвидение реального хода истории. Испанцы, инженер и рабочий с одного из предприятий федерации, оставили мне пачку проспектов, пригласили приехать к ним и договорились встретиться со мной через год на следующем конгрессе.
Подробно я расскажу о федерации дальше. Тема эта настолько важная, что я посвящаю ей отдельную главу.
В 1975 году я получил из Москвы печальное известие. Мама, находясь одна на даче, полезла на табуретку закрывать вьюшку в печи и упала, сломав ногу. К счастью, на дачу вскоре заглянула соседка. Мама и раньше часто что-нибудь ломала: у нее были очень хрупкие кости. Но тогда они срастались, а теперь, в 75 лет и с вырезанным на две трети желудком, не стали. Она пролежала в гипсе несколько месяцев, и врачи приняли решение ампутировать ей ногу, по колено. Таким образом, к ее одиночеству прибавилось увечье. Пока она лежала в гипсе — сдал и позвоночник, и у нее начались сильнейшие боли в спине.
Я попытался заказать ей в Германии хороший протез, но ничего не получилось: его нельзя было делать заочно, без примерок.
Только уникальная жизненная сила позволяла матери жить в ее положении, да еще то, что она оставалась в кремлевской больнице. Не исключили из-за меня, как я того боялся, слава советскому гуманизму! Когда у нее начинались боли в спине, за ней приезжала кремлевская скорая помощь и доставляла в больницу, где в течение какого-то времени ее подлечивали. В обычных больницах такое было немыслимо, особенно по отношению к старым людям.
После того как я узнал, что матери отняли ногу, мною вновь овладели тяжелые раздумья о том, имел ли я право оставлять ее одну?
И видимо в связи с мыслями о матери у меня начался кризис, который можно назвать ностальгийным. Однажды, например, я катался на велосипеде в лесу под Мюнхеном. Заехал по тропинке глубоко в лес. Тропинка сделалась совсем узкой, я слез с велосипеда и пошел пешком. А леса в некоторых местах под Мюнхеном очень похожи на подмосковные. И вдруг на каком-то изгибе тропы я замер: тропа была знакома мне! Вот сейчас налево за группой сосен — начнется просека, по которой можно выйти к нашей даче, кратовской! Я должен был сделать над собой усилие, чтобы прогнать это наваждение, после которого, однако, в сердце осталась глубокая тоска.
В другой раз я купался под Мюнхеном на озере, за которым стоял березовый лес. Лежал на берегу, смотрел на лес. Над ним висело несколько облачков, и вдали за лесом виднелся купол храма. И неожиданно я испытал такой приступ тоски по родным местам, который трудно назвать иначе как ностальгическим ударом.
И в тот же самый период меня несколько раз посещали кошмарные сны совершенно противоположного смысла. Один раз во сне я «проснулся» в Москве, в нашей арбатской квартире, и понял, что эмиграция, жизнь на Западе — все это мне приснилось. «Какой же яркий может быть сон!» — подумал я во сне о моем пребывании за границей.
Второй раз было еще страшнее. Я шел по московскому тротуару, покрытому жидким и грязным оттепельным снегом, и с ужасом думал, как я мог вернуться сюда? Ведь теперь мне уже назад, за границу не выбраться! КГБ больше не выпустит, и скоро там (в КГБ) узнают, что я в Москве. Что я наделал?!
