К тому же у исполняющих смертный приговор всегда остается сомнение, не произошло ли судебной ошибки, не сфабриковано ли обвинение?
Есть много людей, которые и животных не в состоянии лишить жизни. Я, будучи еще подростком и проходя стадию первобытного человека, мог отрубить голову курице для матери, которая сама этого делать уже не могла, но и тогда было потом очень тяжко, отвратно на душе. И с какой-то поры я почувствовал, что больше не могу убивать животных. А тут — умерщвлять человека!
Не должны мы упускать из виду и то обстоятельство, что среди исполнителей смертных приговоров могут быть психически ущербные люди, склонные к насилию, садизму, убийству, и что их участие в экзекуции может спровоцировать их преступные наклонности.
Таким образом, вынося смертный приговор одному человеку, судьи приговаривают нескольких человек к духовной смерти или к тяжелому психическому увечью.
По сведениям, которыми располагал А.Д. Сахаров, до отмены смертной казни в стране выносилось в год несколько сотен соответствующих приговоров. Точная цифра была засекречена!
Можно было бы сказать: пусть смертную казнь осуществляют те, кто выносит приговор (судьи, прокуроры, присяжные), тогда бы они по крайней мере десять раз подумали, прежде чем вынести смертный приговор, но и их, разумеется, нельзя подставлять под разрушительное воздействие акта убийства.
Не понимать этого, не думать об этом могут лишь те, кто не способен стать на чужое место, в данном случае — на место исполнителей смертной казни. Но в России, увы, у большинства людей такая способность почти полностью атрофирована, что помогает им выживать.
Характерно, что обращение Сахарова не подписал Солженицын. Он объяснил свой отказ, как писал Сахаров, тем, «что это может помешать выполнению тех задач, за которые он чувствовал на себе ответственность».[17]
Отказались подписать обращение и многие ученые, к которым обращался Сахаров. Он упоминает академиков Петра Капицу, Имшенецкого, Лихачева. Никому из них, замечает Сахаров, не угрожал бы в случае подписания арест, увольнение, даже минимальное понижение в должности.
Еще стоит обратить внимание на то позорное для страны обстоятельство, что ровно через 30 лет после сахаровского обращения в «демократической» России Дума повторно обратилась к президенту с призывом снять мораторий на смертную казнь, принятый ради вступления в Совет Европы. Призыв этот, разумеется, был санкционирован администрацией Путина, как то положено в условиях «управляемой демократии». Между прочим, за отмену моратория высказался и «великий гуманист» А. Солженицын! Высказаться ЗА смертную казнь ему ничто не помешало!
Бредовость российской жизни состоит еще и в том, что нынешние призывы к восстановлению смертной казни имеют место в то время, когда смертная казнь фактически уже вовсю применяется, причем без суда и следствия — в Чечне! Там почти каждый день спецподразделения хватают во время «зачисток» чеченских мужчин по подозрению в причастности к боевикам (или даже без оных) и втихую расстреливают. Потом часто трупы продают родственникам.
В конце лета 1972 года в Москву приехал президент США Ричард Никсон. Американские еврейские организации требовали от него, чтобы он поднял на переговорах с Брежневым вопрос о многочисленных «отказниках».
В последний день переговоров в Кремле мне позвонил корреспондент агентства Рейтер Крис Кетлин, очень симпатичный человек, с которым я тесно сотрудничал, и предложил мне срочно встретиться с ним, чтобы рассказать, что в этот день произошло в Кремле. Он был очень взволнован. Оказывается, за предыдущие дни переговоров Никсон ни разу не заговорил с Брежневым о положении советских евреев и «отказников». В последний день на банкете Брежнев не выдержал и сам завел было речь на эту тему, но Никсон остановил его, сказав, что его этот вопрос не интересует.
Кетлин попросил меня рассказать об этом всем диссидентам. «Боюсь, вас ждут теперь тяжелые времена! — сказал Кетлин. — Брежнев получил карт-бланш от Никсона!»
И действительно, положение начало меняться к худшему. Участились аресты и судебные расправы над диссидентами. Был арестован Петр Якир, который всем казался неприкосновенным для КГБ. Шли слухи, что его пытают. Якир скоро сдался (при этом никаких физических пыток на самом деле к нему не применяли) и стал сотрудничать со следствием, давал показания против диссидентов и даже на свою дочь! «Раскололся» и другой арестованный лидер — Виктор Красин.
В Москве диссиденты говорили о том, что власти приняли решение политзаключенных из лагерей больше не выпускать, давать повторные «срока», что в политических лагерях заключенные голодают и что вообще приближается новый 37-й год. В одно из посещений Сахарова я увидел Елену Георгиевну Боннэр, которая только что приехала из Мордовии, где пыталась получить свидание с сидевшим там в лагере «самолетчиком» Эдуардом Кузнецовым (он был первоначально приговорен к расстрелу только за намерение совершить угон!). И она подтвердила, что у заключенных уже наблюдаются признаки дистрофии.
Для желающих эмигрировать по израильским визам власти ввели драконовский закон о выплате огромного налога за высшее образование. Мне, например, за университетское образование, самое дорогое, надо было бы при выезде уплатить 15 тысяч рублей, плюс жена должна была за Институт иностранных языков уплатить 8 тысяч. Надежд достать такие суммы не было у большинства добивавшихся выезда, в том числе и у нас с женой. В то же время мы были против того, чтобы нас выкупали с Запада. Положение, в сущности, стало отчаянным, но люди держались. Очевидно, потому, что были тесно сплочены.
В ту осень, как я уже упоминал, с великой помпой отмечалось 50-летие создания СССР. Девятнадцатого сентября должна была открыться юбилейная сессия Верховного Совета.
В день открытия юбилейной сессии Верховного Совета мы решили провести большую демонстрацию протеста против налога за образование для желающих эмигрировать. Это очень не понравилось властям. В КГБ начали вызывать некоторых известных «отказников» — и стращать. В результате некоторые из них стали отговаривать своих товарищей от демонстрации. Пытались отговаривать и меня. Очень многие, мол, смотрят на меня, как я решу, льстили мне, и я должен поступать ответственно — понимать, что КГБ наверняка предпримет крутые меры и многие демонстранты могут пострадать. Среди «отказников» шли бурные совещания, и большинство приняло решение выходить на демонстрацию. Тогда в КГБ, очевидно, решили арестовать упорствующих лидеров.
Накануне днем я заметил за собой особенно толстый «хвост». Вечером, возвращаясь домой, увидел в подъезде целующуюся парочку «в штатском». В тот же вечер ко мне пришел Юрий Шиханович и сообщил, что заметил около дома оперативную машину ГБ с полным комплектом «пассажиров» и еще двух человек у подъезда. В довершение всего у меня отключили телефон. Мне позвонил активист правозащитного и «еврейского» движения Владимир Гершович, и телефон выключился в момент разговора с ним. «Ну все! — констатировал Шиханович. — Завтра тебя будут брать. Готовься. Машины у подъезда, телефон выключили, это значит — наверняка...» И добавил раздумчиво: «Где разорвется следующий снаряд?». «Следующий» разорвался примерно через две недели под ногами у самого Шихановича! Но, не зная этого, он забрал в тот вечер часть моих бумаг, которые не следовало оставлять дома ввиду возможного при аресте обыска.
Утром, собрав рюкзак с бельем, простившись с женой и сыном (ему было тогда уже восемь лет), я вышел из дома, чтобы ехать к приемной Верховного Совета, находившейся на Манежной площади. Там был назначен сбор демонстрантов. И я очень удивился, нигде не заметив «товарищей из конторы», как мы тогда называли КГБ. «Неужели передумали брать?!» Жена с сыном стояли на лестнице и в окно наблюдали за мной. Я весело помахал им рукой и зашагал к трамвайной остановке. Мы жили тогда в Тушинском районе, в однокомнатной квартире, которую получили, разменяв четырехкомнатную родительскую квартиру в Сивцевом Вражке. (Маме мы выменяли двухкомнатную квартиру на Ленинском проспекте. Мы боялись, как бы ее не стали уплотнять, если она останется одна на Сивцевом Вражке в случае нашего отъезда.)
