В 1967 году мне предложили в «Литературной газете» сложную комбинацию. «Литгазета» заключила договор с Новосибирским университетом на проведение социологического обследования читателей газеты. Университету нужен был при газете постоянный представитель. И мне предложили это место при условии, что часть времени я буду работать на газету как журналист. Контракт был заключен на полтора года, а дальше пообещали перевести меня в штат газеты.
Я согласился. Для «Литературной газеты» я работал в отделе науки, и это была неинтересная работа. А вот работа над анкетой меня увлекла. Особенно интересно было заполнять анкеты с помощью интервьюирования. (Большая часть анкет рассылалась по почте).
Беседуя с людьми при заполнении анкет, я вновь убеждался, насколько интереснее и смелее были ответы представителей «инженерно-рабочего класса» по сравнению с ответами представителей других социальных групп.
В тот год в моей жизни, на этот раз — в семейной, произошло весьма знаменательное событие, о котором считаю нужным рассказать, хотя мне это и не очень приятно.
Сначала несколько слов о моем тесте. Еще до второй женитьбы я знал со слов моей будущей жены, что ее отец — журналист. Она сказала об этом как-то очень мимоходом, и я почему-то не спросил ее, где конкретно он работает. А после женитьбы выяснилась веселенькая картина. Оказалось, что мой новый тесть, Ерофеев Павел Порфирьевич, никакой не журналист, а чиновник от журналистки, и главное, кадровый работник КГБ! В начале войны, июне 41-го года он в чине лейтенанта отправился «защищать родину» в Сибирь, в войска охраны лагерей, расположенных возле поселка Дебин, где и родилась в 1942 году моя вторая жена. В Дебине Ерофеев, по словам тещи, работал редактором газетки «На боевом посту». Родину он защищал в Сибири ровно до конца войны.
Когда я рассказал обо всем этом Юрию Домбровскому, он аж подскочил: «Дебин!? Да ведь там были самые страшные лагеря, фактически лагеря смерти! Редактором он работал! Сейчас кого ни послушаешь из этих людей, кто вот редактором, кто — поваром работал. Непонятно, кто же зекам кости ломал?» — таков был комментарий Домбровского, который сам прошел, напомню, сталинские лагеря и хорошо разбирался в этом предмете, что видно и по его произведениям.
После войны Ерофеев вернулся в Москву и взлетел до главного редактора учрежденной тогда газеты «Советская Россия». Потом он стал генеральным секретарем Союза журналистов СССР. В тот период я и сделался его зятем. Наши с ним родственные отношения, как догадывается читатель, длились недолго. Ерофеев, как и следовало ожидать, оказался агрессивным советским патриотом и махровым антисемитом.
— Вы все заграничное восхваляете, — сказал он мне как-то, — все отечественное хулите, а сами сало русское едите!
Я, будучи тяжелодумом, в подобных случая обычно теряюсь, но тогда в порядке исключения нашелся:
— А вы, Павел Порфирьевич, наоборот — все отечественное хвалите, а сало едите заграничное!
Дело в том, что в качестве ответственного работника Ерофеев был прикреплен к кремлевской столовой и к так называемому «101-му отделению» ГУМа, где можно было покупать заграничные вещи.
Когда его дочь, моя жена, была в положении, она попросила отца устроить ее на работу на полставки, на полдня.
— Где я тебе такую работу возьму?! — возмутился Ерофеев.
— Но у меня есть друзья,.. — сказала было жена.
— Не бери пример со своих друзей-евреев! — отрезал отец.
Он, конечно, мог бы найти ей такую работу, но, наверное, ленился: был равнодушен к дочери, да и к своей семье — также.
Вскоре после рождения нашего сына Ерофеева послали работать в Прагу секретарем МОЖа (Международного объединения журналистов) от Советского Союза, т. е. фактически послали руководить этой организацией. (МОЖ был детищем агитпропа ЦК и КГБ.) Мы с женой и сыном стали жить в новой шестикомнатной квартире Ерофеева, где в одной из комнат еще жила семья рабочих: муж, жена и дочка. Ерофеев собирался их отселить, подыскать им отдельную квартиру, но не успел. Жили в квартире также брат жены — студент и ее тетка, сестра Ерофеева, которую оставили приглядывать за братом. (Теща уехала с Ерофеевым в Прагу.)
Тетка эта оказалась, как и ее брат (Ерофеев), утробной антисемиткой и начала тиранить жену за то, что она живет с евреем, т. е. со мной.
И вот в один прекрасный день я возвращаюсь с работы (из редакции «Литературной газеты») и вижу дома двух милиционеров. Выясняется, что тетка в очередной раз стала приставать к жене и в конце концов сказала ей, что она «ожидовилась», живя со мной. Жена дала ей пощечину. Тетка, крепкая, жилистая баба, опрокинула жену на пол и стала душить. Между прочим, жена в то время еще кормила грудью сына.
Спасла жену соседка, которая на счастье оказалась дома. Она услышала из своей комнаты звуки скандала — он происходил на кухне, — потом звук падения тела и — тишину, которая показалась ей подозрительной. Соседка заглянула на кухню и увидела: тетушка стоит на полу на коленях над моей поверженной женой и сосредоточенно душит ее.
Соседка попыталась оттащить тетушку, но та не отпускала шею жены, и тогда соседка слегка хватила тетушку сковородкой по голове. Вызвала милицию, которая вынуждена была завести на тетю дело. Но из Праги вихрем налетел Ерофеев, дело замял, тетку убрал — отправил на ее собственную квартиру.
Соседка заявила и милиции, и Ерофееву, что конфликт вспыхнул на почве антисемитских оскорблений со стороны его сестры, но Ерофеев с ходу отрезал: «Вы не присутствовали на кухне во время ссоры и даете такие показания по наущению Белоцерковского!».
Ерофеев, между прочим, в качестве моего тестя был дополнительной помехой в моих поисках штатной работы, еще более серьезной, чем имя моего отца. Стоило начальству в редакции узнать, кто мой тесть, и желание принять меня на работу вмиг улетучивалось. Если я, зять Ерофеева, ищу работу, то это значило, что я неугоден ему. Ведь Ерофееву стоило, как говорится, пальцем пошевелить, и у меня была бы любая работа! А раз я неугоден Ерофееву, то не стоит и рисковать. Один редактор мне откровенно это объяснил и посоветовал всячески скрывать, кто мой тесть.
В 1967 году я закончил составление сборника рассказов, который назвал по одному из рассказов «Половина жизни». Часть из них была уже ранее опубликована в журналах. В сборник я включил также оригинальную, неоказененную версию рассказа «Под солнцем», «Школьную повесть» и новый большой рассказ «У озера», который считаю лучшим своим рассказом. Напечатать его в журналах мне не удалось. Когда мне возвращали этот рассказ из журнала «Юность», то сотрудники забыли отколоть маленькую записочку — отзыв главного редактора: «Хороший, взрослый, грустный рассказ о том, как жизнь и люди рушат любовь. Не для «Юности»».
Сборник я предложил в издательство «Советский писатель». Заведующая отделом прозы Вилкова (имя и отчество, увы, забыл), старая знакомая и почитательница моего отца, прочла рукопись и сказала, что она настолько острая, что пробить ее можно, только пойдя на риск. А именно, отправив на отзыв какому-нибудь крупному, знаменитому писателю. Если он даст положительный отзыв, то у сборника появятся шансы. Но у больших писателей, пояснила редактор, трудно получить такой отзыв: они требовательны, у них высокие стандарты.
Я согласился на этот риск, и мой сборник послали Сергею Антонову, знаменитому тогда писателю, автору повестей «Дожди», «Поддубенские частушки», «Разорванный рубль». Антонов дал очень хороший отзыв, и машина завертелась. Как сказал мне Домбровский: «Редакционные церберы смогут теперь делать свои заметки лишь на полях отзыва Антонова».
Тем не менее было еще множество «военных действий»: меня все-таки заставили перерабатывать рукопись, еще раз давали на рецензию Антонову, и мало того, отдали на «контрольное чтение» члену редакционного совета издательства писателю Василию Субботину. Но и он дал положительный, а точнее, восторженный отзыв, и в начале 68-го года сборник был подписан, наконец, в печать.
