Бежать, как я уже говорил, я мог лишь морем, на лодке, так как на руках у меня были жена и сын. Не ползти же с ними через границу! Но именно из-за них я решил попытаться использовать и более безопасный «сухопутный» путь — путь невозвращенца: получить туристическую путевку за рубеж и попросить там политическое убежище. Получить путевку я мог только через Союз писателей. И я стал готовиться к вступлению в Союз, начал собирать вторую книгу, сборник рассказов. Быть членом ССП не помешало бы и в случае, если бы пришлось все-таки выбираться на лодке — для привлечения большего внимания на Западе, а значит и больших возможностей для пропаганды своих идей.

В легальной жизни я продолжал заниматься журналистикой и беллетристикой и время от времени пытался найти штатную работу, чтобы увеличить доходы до нормального по советским понятиям уровня. «Почтовый вагон» был издан относительно небольшим тиражом (в 30 тысяч экземпляров) и «капитала» мне не принес, гонорар быстро растаял, тем более что дыр и долгов накопилось немало.

Однако поиски работы по-прежнему не приносили результата. Я вновь и вновь натыкался на отказы. Негативную роль играла тут, как ни странно, и моя фамилия. Будь я сыном простого человека, может быть, и нашлись бы добрые дяди среди начальства, готовые мне помочь в поисках работы. Сыну же Билль-Белоцерковского можно было не помогать: и с голоду не умрет, и работу себе пробьет с помощью отца. Все были уверены, что у отца есть и деньги, и связи. У него же к этому времени не осталось ни того, ни другого. В 1965 году отец справил свое 80-летие. И он давно, с 37-го года, ушел из партийной жизни, из элитарных кругов, из различных президиумов, престижных комитетов и т. д. Так что отец уже никому не был нужен, а стало быть, и «связей» никаких не имел.

Что же касается денег, то и их у него от прошлого осталась самая малость. Жил он на пенсию, благо она у него была по тем временам хорошая — «персональная», 150 рублей. Важным подспорьем в семейном бюджете служила и кремлевская столовая, полагавшаяся ему как старому большевику, где продукты высшего качества отпускались по заниженным примерно вдвое ценам, а пенсионеры имели еще и скидку: платили 25% от общей заниженной цены. И нам с этого пайка тоже перепадало.

В поисках работы я был близок к цели, когда мне предложили поступить на радио. Я согласился, и меня вызвали на беседу в отдел кадров.

Разговаривал со мной молодой наглого вида чиновник, куривший «Кент», что по тем временам могли себе позволить в основном лишь профессиональные борцы с американским империализмом и его тлетворным влиянием.

— Как ваша фамилия? — спросил чиновник, дерзко глядя на меня. (Будто перед ним не было моей анкеты. Допрашивал, словно в милиции.)

Я автоматически называю.

— Хорошая русская фамилия! — ухмыляется чиновник. — Имя? Называю.

— Тоже прекрасное русское имя! А отчество?

— Владимирович!

— Еще лучше! Ну, а как отчество отца?

— Наумович.

— Ага! — весело восклицает чиновник, и переходит к существу дела:

— Вы, говорят, хорошо пишете, но вы хотите работать в р-р-русской литературно-драматической редакции. Можете ли вы утверждать, что хорошо понимаете р-р-русскую литературу, ну и советскую, конечно?

Поиздевавшись надо мной таким образом, он объявил, что они не могут меня принять на работу ввиду того, что у меня нет литературного образования.

Отвлекусь на минуту. В связи с этой историей об имени и отчестве я вспомнил потрясающий факт из области советского «интернационализма». После первых советских успехов в космосе начали распространяться слухи, что главными творцами советской ракетной техники были евреи. Имена конструкторов были ведь тогда засекречены. В прессе писали: «главный конструктор», «главный теоретик» и т. п. Естественно поэтому, что люди питались слухами. Видимо, как реакция на эти слухи в официальном репортаже о полете Гагарина, опубликованном во всех газетах, появилась следующая справка: «Огромную помощь космонавтам на каждом шагу оказывал главный конструктор, замечательный, широкой русской натуры человек, с настоящей русской фамилией, именем и отчеством». Вот так вот, никаких вам рабиновичей!

А о самом Юрии Гагарине появился тогда стишок: «Хорошо, что Ю. Гагарин не еврей и не татарин, не киргиз и не узбек, а наш — советский человек!».

Помню и такой забавный эпизод из той же области. Подхожу со старшим сыном, пошедшим лицом и мастью в мать, к сапожнику, чтобы что-то купить у него. Сапожник чистит клиенту ботинки, поднимает глаза на сына и улыбается: «Какой красивый мальчик! Сразу видно, что наш, русский... — поднимает глаза выше, на меня, — наш... советский мальчик.»

К слову. Поражает сейчас беспамятство русских великодержавников, левых и правых, которые кричат, что Горбачев и либералы развалили великий Советский Союз. Развалили его прежде всего они сами, развалил русский шовинизм.

Но вернусь к своим злоключениям в поисках работы. Очень комичная история случилась в еженедельнике «Неделя» (при «Известиях»), тогда имевшем большой вес. Главный редактор «Недели», некто Хмель, обещал мне, что к определенному сроку у него появится свободная штатная единица и я буду первым кандидатом на нее.

Но в то время я закончил работу над новым рассказом «На концерте Баха»^[9] — о проблемах семейной жизни.

Был в рассказе такой пассаж: «Христианство, непротивление, — думает герой рассказа, — все это мы отрицаем, но истина в том, что по крайней мере хоть с одним человеком в жизни (имелась в виду жена) нужно жить по-христиански! Ничего не требуя, думая не о том, чтобы брать, а чтобы больше давать, быть терпимее, жалеть, понимать... А иначе это не жизнь! Или ты — не человек...»

Я предлагал этот рассказ во многие журналы, но он везде был отвергнут. И осталась последняя надежда — «Неделя». В «Неделе» заведующим отдела прозы работал тогда талантливый молодой писатель Анатолий Макаров. Рассказ ему понравился, и он обещал попробовать протолкнуть его. Через некоторое время меня вызвал главный редактор (Хмель).

— Рассказ ваш неплохой, — сказал он, — но что это у вас там за слова насчет христианства? Что, у вас нет других, наших слов? Замените этот кусок, иначе мы рассказ опубликовать не сможем.

Я что-то промямлил в знак согласия и ушел от Хмеля в грустном сознании, что рассказ нигде, видимо, так и не увидит свет. Никаких других слов у меня, разумеется, не было.

Однако через пару недель звонит мне Макаров и спрашивает, есть ли у меня копия рассказа? Он, оказывается, уже поставлен в номер, но в типографии потеряли рукопись, оригинал.

— Срочно хватай такси и привози копию, — попросил, Макаров.— Она у тебя идентичная? — спросил он между прочим.

— Конечно! — ответил я не очень твердым голосом, так как начал уже смутно осознавать пикантность ситуации.

В редакцию я привез рукопись с «куском» о христианстве, который у меня был к тому же еще выделен жирным шрифтом.

В день выхода журнала бегу в ближайший газетный киоск, покупаю «Неделю»^[10] и вижу там свой рассказ, и в нем — набранный жирным шрифтом злополучный пассаж!

Друзья поздравляют меня, удивляются, как мог пройти рассказ с такими словами, а я пожимаю плечами — сам, мол, удивляюсь.

Через несколько дней опять звонит редактор отдела прозы Макаров и голосом весьма не вдохновляющим просит приехать в редакцию. Оказалось, что уже после выхода номера в типографии нашелся оригинал моей рукописи. Макаров показал мне его. Слова о христианстве там были вырублены жирным красным карандашом главного редактора. Видимо, из-за склероза (Хмель был весьма преклонного возраста) редактор забыл, что велел мне заменить эти слова, и через какое-то время сам вычеркнул их, ничем не заменяя.

— Теперь мы ждем сразу двух звонков, — сострил кто-то из сотрудников отдела, — один из ЦК, с разносом, другой — из Патриархии, с благодарностью.