Я, выступая на собрании, понимал, что мне придется сообщить куратору о злополучном пропагандисте нацистских «идей», и хотел своим гласным выступлением продемонстрировать свою независимость от органов. Но когда я потом сообщал обо всем происшедшем моему куратору, то с огромным удивлением заметил нараставшее раздражение, с которым он слушал меня.

— Это все несерьезная, обывательская болтовня, фрондерство, — сказал он мне. И меня осенило: это, наверное, опять (как и с «немецким шпионом») их человек! Провокатор, возможно. И дальнейшие события подтвердили мою догадку. Парня того даже не исключили из комсомола, только перевели на другое отделение, и мы с ним больше не сталкивались.

А однажды я фактически попался на недонесении. В нашем подъезде жил драматург Николай Погодин, и я находился в приятельских отношениях с его сыном Олегом. Однажды он появился передо мной с пистолетом, который, по его словам, у кого-то купил. Я решил не сообщать об этом. Я уже думал о том, как бы мне закончить «сотрудничество» с органами. Но через какое-то время стало известно, что сын Погодина пытался покончить с собой с помощью этого пистолета. Целил в сердце, но рука дрогнула, и он попал в селезенку, которую пришлось удалить. Стрелялся якобы из-за того, что его любимая девушка покончила с собой.

После этого я уже пошел к куратору и рассказал ему о покушении на самоубийство погодинского сына, но, естественно, умолчал о том, что ранее видел его с пистолетом. Однако на следующем свидании куратор вдруг сообщил мне, что сын Погодина дал в больнице показания, что он демонстрировал мне пистолет! Я с упавшим в пятки сердцем ответил, что он, Олег Погодин, ошибается, наверное, запамятовал... Меня отпустили, выказав, однако, сомнение в правдивости моих слов и уведомив меня, что дело будет дальше расследоваться.

— Знай мы об этом пистолете заранее, можно было бы не допустить попытки самоубийства! — попенял мне гуманист-куратор.

Потом в доме стало известно, что купил Олег пистолет у знакомого уже читателю Славы Бобунова. Бобунов-отец сказал мне, что многосильный Погодин (Сталин благоволил к нему!) «вытаскивает» своего сына (от ответственности за владение оружием), «но он вытащит и моего Славку, иначе я ему устрою такую «козу», что он не обрадуется. У меня есть, что сообщить о его сыночке!» — горячился Бобунов старший. И Погодин таки «вытащил» обоих! Возможно, и меня ненароком спас. Не наказывать же меня, если два главных фигуранта избежали наказания.

В порядке отступления мне хотелось бы сказать еще несколько слов об этих двух персонажах моего рассказа — Вячеславе Бобунове и Николае Погодине, чтобы читателю яснее была картина нравов и типов того времени.

Слава Бобунов, или Бобун, как его звали все в округе, до эпизода с продажей пистолета Олегу Погодину два раза еще во время войны появлялся в Москве, в лаврушинском доме писателей. Первый раз он приехал с «фронта» в качестве генеральского адъютанта — разжиревший, самодовольный, наглый, рассказывал напропалую о своих амурных похождениях. Второй раз, уже в самом конце войны, он появился вдруг облезший, худой, злой. Оказывается, подцепил сифилис в Польше и проходил лечение на каком-то острове в Балтийском море (забыл название), на который по распоряжению Сталина свозились все жертвы любовных приключений «армии освободительницы».

Сифилисом Бобуна наградила в Польше красавица полька, как он объяснял. Поняв, что влип, он подговорил-подпоил нескольких солдат из охраны генерала, и они пошли на квартиру к польке, чтобы пристрелить ее! Но она, «стерва», куда-то уже смылась, и Бобун остался неотомщенным. Пистолет он продавал Олегу Погодину, уже будучи демобилизованным.

Примечательным типом был и Николай Погодин, любимый драматург Сталина, автор «Кремлевских курантов». Он не уступал в «проходимости» Бобунову-старшему. Сегодня из него мог бы выйти хороший олигарх! Дача Погоина в Переделкино была настоящим помещичьим хозяйством. Мычали коровы в хлеву, стаями бегали по участку поросята. Погодин умудрялся доставать такие вещи, которых тогда ни у кого в Москве не было. У Погодина, например, первого в Москве появился заграничный американский телевизор, холодильник, радиокомбайн. Помню, как однажды он, помогая своему сыну сменить в комбайне перегоревшую лампочку, внушал нам, что «лампочку, как и бабу, надо брать за цоколь!». При этом он был, похоже, постоянно в подпитии — всегда слегка пошатывался. «Папа пишет!» — усмехаясь, показывал Олег на батарею пустых бутылок, выставленных за дверь отцовского кабинета. По внешности Н. Погодин походил на купца первой гильдии, был крупным мужчиной и ходил зимой в меховой шубе с пышным воротником.

При всем при том Николай Погодин состоял в таких доверительных отношениях с чекистским ведомством, что ухитрился еще во время войны купить машину прямо из рук тогдашнего американского посла Буллита! Это был огромный «бьюик», таких больших машин в Москве еще не видели. Говорят, что когда Погодин ездил на этом «бьюике» по Москве и его шофер нажимал на знаменитый клаксон «бьюика», издававший какой-то немыслимый королевский рев, милиционеры с испугу брали под козырек и пропускали машину, не считаясь с правилами. Напомню, что нормальных людей, даже именитых, тогда за несанкционированную связь с иностранцами прямым ходом отправляли в лагеря.

От Олега я также узнал, что отец его содержал на регулярной оплате какого-то военного летчика, командира самолета, который привозил Погодину всякие диковинные товары с оккупированных территорий. Один раз он брал Олега на своем самолете в Румынию!

Но самый высокий пилотаж Погодин продемонстрировал в начале антикосмополитической кампании. Кампания эта началась в 47-м году большой статьей Александра Фадеева (он тогда возглавлял Союз писателей) в «Литературной газете». Статья была, разумеется, заказная, но Фадеев, стремясь, видимо, сохранить лицо честного человека, в качестве главного «космополита» выставил Николая Погодина, цитируя его ругательские высказывания о советских драматургах (его, Погодина, конкурентах!).

Все писатели замерли: что же теперь будет?! Но вскоре же появилась статья в «Правде», в которой Погодин был взят под защиту и, мало того, представлен как главная жертва критиков-космополитов с еврейскими фамилиями! Тогда, между прочим, была введена практика раскрытия псевдонимов: если у «космополитов» были русские псевдонимы, то в скобках обязательно печатались их еврейские фамилии!

После статьи в «Правде» в защиту Н. Погодина все писатели на мраморных ступенях нашего подъезда почтительно расступались перед ним, когда он, пошатываясь, вылезал из своего «бьюика», и были счастливы пожать ему руку, точнее, два пальца. Между прочим, Погодин — это был его псевдоним. Настоящая фамилия была — Стукалов!

Но вернусь к своему рассказу. С началом кампании против «космополитов безродных» пошли аресты среди студентов и преподавателей еврейской национальности. На мехмате арестовали нескольких студентов-евреев за «сионистскую пропаганду», причем взяли их на военных сборах, а у нас на химфаке сначала арестовали нашего декана, «сиониста» Баландина, выдающегося ученого, а потом двух студентов-евреев за то, что они выпили за его здоровье на вечеринке. Пили за этот тост все, но арестовали только двоих «инвалидов по пятому пункту», как тогда говорили.

Примерно в тот период у меня созрело окончательное решение прекратить связь с МГБ. И не только из-за антисемитской кампании. Мне стало в тягость мое двойственное положение, необходимость скрывать от людей мое сотрудничество с МГБ. Мне шел уже восемнадцатый год, и я быстро взрослел.

Когда меня вызывали кураторы, я подчеркнуто лаконично сообщал им, что ничего подозрительного вокруг себя не вижу.

— Ничего не видите?

— Ничего.

— Ну что ж, так и напишите! — говорили они мне со скрытой угрозой. Я удивлялся, о чем мне писать, если мне не о чем сообщать?

— Вот об этом и пишите! — говорили мне и подвигали бумагу. — Пишите: «Источник сообщает, что за истекший период им не было замечено никаких антисоветских действий, высказываний или террористических намерений».