Зашла речь о взглядах Солженицына, Максимова и правого большинства эмиграции на положение в Испании и Португалии, где незадолго до того были ликвидированы фашистские режимы Франко и Салазара. Солженицын и его сателлиты положительно относились к этим режимам, как к наименьшему злу (уже тогда появилась такая оценка!), их устранение сравнивали с февральской революцией и предрекали установление в этих странах коммунистических режимов!

Амальрик высказал мнение, что Солженицын и иже с ним не коммунистов тут боятся, а укрепления демократических и правовых порядков в новых странах. Они спят и видят крушение ненавистной им демократии...

Наша беседа с Амальриком имела необычный для российской среды характер: мы дополняли и подталкивали друг друга к новым мыслям. В российской интеллектуальной среде собеседники слушают друг друга, как правило, только с тем, чтобы найти зацепку и начать выражать свое несогласие, начать спор «бессмысленный и беспощадный».

Так, говоря о наших правых радикалах, мы с Амальриком пришли к мысли, что их можно охарактеризовать как «протофашистов», возникших в предчувствии гибели российской империи — для ее спасения, для ее цементирования каким-то русским суррогатом православного фашизма взамен выветрившегося цемента марксистских идей. И мы пришли к единому мнению, что им, «протофашистам», не удастся выполнить свое предназначение. Среди нерусских народов, включая славянские, накопилось столько неприязни к России, что при серьезном ослаблении тоталитаризма российско-советская империя неминуемо развалится, как это едва не произошло после Февральской революции с царской империей. Но к жертвам и потрясениям их, «протофашистов», пропаганда все же может привести, особенно если нынешние власти попытаются разыграть великодержавную карту и возьмут их «идеи» на вооружение.

Империя обязательно развалится еще и по той причине — это было моим дополнением, — что за национально-освободительными мотивами в конце ХХ века встает и стремление образованных людей, число которых резко возрастает, к свободе в проявлении всяческой инициативы, к свободе самоутверждения, утесняемой имперским центром, российской бюрократией.

Амальрик, между прочим, спросил меня, не станет ли играть цементирующую роль строй кооперативного социализма, если он возобладает в СССР? Я ответствовал, что строй этот, на мой взгляд, имеет шансы лишь в развитых, т. е. в славянских республиках, да и они в этом случае смогут остаться в объединении только на конфедеративных основах. Трудовое самоуправление не совместимо с централизованной и авторитарной структурой на всех уровнях и в любом виде.

Так проговорили мы до позднего часа и простились в надежде на скорую встречу. Рано утром Амальрик с Гюзель уехали пробиваться в Испанию, а я отправился в Мюнхен, чтобы вернуться на работу. С Амальриками поехали Виктор Файнберг и Владимир Борисов, также участвовавшие в марсельской конференции и не имевшие приглашения на «Сахаровские слушания».

Вернувшись в Мюнхен, я узнал, что Амальрик погиб в автомобильной аварии в тот день, когда я возвращался в Мюнхен.

Потом Файнберг и Борисов рассказали мне, как все произошло. Они долго не могли найти проселочной дороги без пограничного контроля и много часов ездили в горах, пока не отыскали, наконец, щель в пограничной линии. Спустившись с гор в Испанию, они пообедали в придорожном ресторане и без отдыха поехали дальше, чтобы до ночи добраться до Мадрида. После еды усталость еще усилилась. В какой-то момент Амальрик выехал на середину шоссе, и его машину по касательной задел встречный грузовик. Машину отбросило на обочину, мотор заглох. Гюзель повернулась назад и спросила Борисова и Файнберга, целы ли они? И только потом посмотрела на притихшего мужа и поняла, что он мертв.

Вдоль кабины встречного грузовика была прикреплена для красоты металлическая рейка, и она при столкновении отщепилась от кабины и проткнула Амальрику горло. Не помню, было ли открыто окно Амальрика или рейка пробила стекло. К моменту столкновения Амальрик провел за рулем около двенадцати часов, будучи при этом начинающим водителем.

Борисов казнился: «Я решил, что Андрей уже мертв, и занялся Гюзель, а надо было бы попробовать опустить Андрея вниз головой, чтобы из горла вытекла кровь, от которой он, возможно, задохнулся». Борисов когда-то работал санитаром и знал, что такое бывает.

Эмиграция встретила смерть Амальрика звенящей тишиной. Никто даже голоса не поднял, чтобы потребовать провести расследование, как могло случиться, что Амальрик не получил приглашения на «Сахаровские слушания»?

Тогда я впервые осознал, что даже правозащитная, либеральная, демократическая российская эмиграция представляет собой сообщество людей, в подавляющем большинстве нравственно невменяемых. Жестокое, холуйское сообщество.

В описываемое время, боясь впасть в агентоманию, я думал, что Максимов воевал с Амальриком исключительно по своей злобности и тщеславности, но теперь я думаю иначе.

Почему я не выступил с требованием расследования? Да потому, что по прошлому опыту знал, что мой голос на «либерал-демократов» не повлияет. Я уже обращался к ним безуспешно, если помнит читатель, с призывом что-то сделать, чтобы остановить очернение «Свободы» Максимовым и Солженицыным.

Почему не получили приглашения на Слушания Файнберг и Борисов? Элита эмигрантов-«демократов» считала их несерьезными людьми, и они в известном смысле были таковыми, но в августе 1968 года того же Файнберга «серьезные» диссиденты почему-то не исключили из числа участников исторической демонстрации на Красной площади (в знак протеста против оккупации Чехословакии)!

Ни разу не приглашали на Слушания и меня. Я был однажды на Слушаниях в Лиссабоне, но в качестве корреспондента «Свободы».

Не пригласили меня даже на Слушания 1981 года в Вашингтоне, посвященные рабочему движению в СССР! Это при том, что я единственный в то время на «Свободе» и в эмиграции профессионально занимался рабочим вопросом, брал интервью у рабочих диссидентов из соцстран, владел большим архивом документов, вел передачи о рабочем движении. Незадолго до вашингтонских Слушаний опубликовал работу «Рабочие волнения в СССР в начале 60-х годов», которая в течение двух лет печаталась на Западе: в США (1978), в Италии, Англии, Франции (1980), и уже в перестройку ее у меня взял журнал «Новое время».

Мне говорили, что представители Солженицына в оргкомитете потребовали не включать меня в список приглашенных. И их отношение ко мне было вполне понятным, непонятно было только, какое отношение они имели к «Сахаровским слушаниям» и рабочему вопросу? Почему входили в оргкомитет?

Для сравнения вернусь к чехословацкой эмиграции. Там вообще не существовало пригласительной практики, кто хотел, тот и приезжал. Расходы на поездку и пребывание на конференциях оплачивались в зависимости от финансовых возможностей — целиком или частично, всем или только докладчикам и нуждающимся — студентам, новым эмигрантам. Царила братская атмосфера, не клановая. Приглашения направлялись только посторонним, из других эмиграций или западным деятелям. Я, в частности, бывал приглашаем почти на все крупные чехословацкие съезды. Помню, в 1983 году чехословаки пригласили меня на свою конференцию в Баварии в местечке Франкин. Устраивали ее правые чехи, даже церковные, и на деньги правых баварских кругов. И кого же я там увидел среди участников?

Зденека Млинаража, бывшего секретаря ЦК КПЧ, и Милана Горачека, депутата бундестага ФРГ от партии «зеленых», которую в русской эмиграции ненавидели, как и коммунистов. (Горачек, напомню, был также редактором немецкой версии пеликановского журнала «Листы».) Такой плюрализм удивил даже меня, хорошо знавшего чехов и словаков.

Перечитал сейчас текст о Довлатове и Амальрике, и так стало грустно, что их уже нет... на этой земле. Оба ушли еще такими молодыми, в расцвете сил и лет. Хотел было сказать: «нет с нами», но остановился: с кем — с нами?!