— Да, тут какая-то загадка… Но пойдем же, — проговорил он в своей безапелляционной манере, — у меня прием, и здесь собралось множество людей, с которыми я хочу тебя познакомить.

Нахт взял меня за локоть и попел в гущу гомонящей толпы.

— Ты же знаешь, я не выношу сильных мира сего, — пробормотал я.

— Ох, не будь таким замкнутым снобом. Здесь сегодня собралось много людей с выдающимися интересами и пристрастиями — архитекторы, библиотекари, инженеры, писатели, музыканты и еще несколько предпринимателей и коммерсантов вдобавок, поскольку искусство и наука тоже зависят от хороших вложений. Как наша культура будет развиваться и расти, если мы не будем делиться своими знаниями? И где еще сможет стражник-меджай наподобие тебя пообщаться с ними?

— Ты прямо как пчелка, что перелетает с цветка на цветок, — то тут попробует нектара, то там…

— Очень неплохое сравнение, разве что в нем я выгляжу дилетантом.

— Друг мой, я никогда не обвинил бы тебя в дилетантизме, или любительщине, или непрофессионализме. Ты — нечто вроде философа, наделенного духом искателя.

Он удовлетворенно улыбнулся.

— Мне нравится, как это звучит. Этот мир, как и мир Иной, полон странностей и загадок. Уйдет много жизней, чтобы понять их все до конца. А нам, сдается мне, отведена только одна, как это ни печально.

Прежде чем я успел ускользнуть под благовидным предлогом, он представил меня группе людей средних лет, что вели беседу под навесом. Все они были пышно разодеты: и ткани, и драгоценности были самого высшего качества. Каждый из них разглядывал меня с любопытством, словно некий странный, но интересный объект, который, возможно, стоит купить, если цена окажется сходной.

— Это Рахотеп, один из моих старинных друзей. Он главный сыщик здесь, в Фивах, специализируется на убийствах и загадочных происшествиях! Кое-кто считает, что его стоило бы при первой же возможности сделать начальником городской Меджаи.

Я постарался, как мог, справиться с этой порцией публичной лести, хотя ненавидел такие вещи, и Нахт прекрасно об этом знал.

— Думаю, всем вам известно, что мой дорогой друг славится своим красноречием, — заметил я. — Он может грязь обратить в золото.

Они все разом кивнули, явно довольные этим высказыванием.

— Красноречие — опасное искусство. Это манипуляция различием — кто-нибудь мог бы сказать «расстоянием» — между истиной и образом, — произнес низенький толстый человек с лицом, напоминающим подушечку для сидения, и испуганными голубыми глазами ребенка. Он сжимал в кулаке уже опустевший кубок.

— И в наши времена это расстояние стало средством осуществления власти, — сказал Нахт.

Последовала небольшая неловкая пауза.

— Господа, это собрание попахивает чуть ли не заговором, — сказал я, чтобы разрядить обстановку.

— Но разве не всегда было так? Красноречие стало средством убеждения с тех самых пор, как человек начал разговаривать — и уверять своих врагов, что на самом деле он является их другом… — высказался еще один.

Раздались смешки.

— Верно. Но насколько более запутанно все стало сейчас! Эйе и его приспешники сбывают нам слова, выдавая их за истину. Но слова изменчивы и ненадежны. Уж я-то знаю! — хвастливо заявил голубоглазый.

Несколько человек рассмеялись, подняв руки и шевеля своими изящными пальцами в знак одобрения.

— Хор — поэт, — объяснил мне Нахт.

— В таком случае, вы мастер двусмысленностей, — сказал я, обращаясь к толстяку. — Вы овладели скрытыми значениями слов. Это очень полезное умение в наши времена.

Тот радостно хлопнул в ладоши и загикал. Я понял, что он слегка пьян.

— Верно, ибо это времена, когда никто не может сказать, что он в действительности имеет в виду. Нахт, друг мой, где вы отыскали это замечательное создание? Стражник-меджай, понимающий поэзию! Что же будет дальше? Танцующие солдаты?

Компания рассмеялась еще громче, явно настроенная поддерживать легкую и непринужденную беседу.

— Уверен, Рахотеп не обидится, если я открою, что и он тоже писал стихи, когда был помоложе, — сказал Нахт, словно желая загладить те трещинки толщиной в волосок, что начали проявляться в разговоре.

— Они были очень плохи, — возразил я. — И от них не осталось никаких вещественных доказательств.

— Но что же произошло, почему вы оставили это дело? — озабоченно спросил поэт.

— Не помню. Наверное, мною завладел мир.

Поэт повернулся к собравшимся, широко раскрыв глаза от изумления.

— Им завладел мир! Хорошая фраза! Пожалуй, мне придется ее позаимствовать.

Компания благосклонно закивала.

— Осторожней, Рахотеп! — сказал один из них. — Я знаю этих писателей — они говорят «позаимствовать», когда имеют в виду «украсть». Вскоре вы увидите свои слова в ходящем по рукам свитке современной поэзии!

— И, насколько я знаю Хора, это будет какая-нибудь злая сатира, а вовсе не любовные стихи, — прибавил другой.

— Лишь очень немногое из того, что я делаю, достойно занять место в стихотворении, — сказал я.

— И именно поэтому, друг мой, это так интересно, поскольку в противном случае все искусственно, а ведь как легко устать от искусственного! — отозвался поэт, сунув свой пустой кубок проходящему мимо слуге. — Нет, вкус истины — вот это по мне!

Одна из служанок приблизилась, вновь наполнила наши кубки и удалилась со спокойной улыбкой и завладев вниманием нескольких, если не всех, мужчин. Я подумал о том, как мало, должно быть, знает этот человек о реальности. Затем беседа возобновилась.

— Мир определенно во многом изменился за последние годы, — сказал кто-то.

— И несмотря на рост нашего международного влияния, и наши успехи в сооружении величественных построек, и уровень достатка, которым многие из нас теперь наслаждаются…

— Болтовня! — насмешливо перебил поэт.

— …не все изменения были к лучшему, — согласился говоривший.

— Я против перемен. Их переоценивают. От них ничто не становится лучше, — заявил Хор.

— Бросьте, что за нелепое мнение! Оно противоречит всякому смыслу. Это попросту признак возраста — мы стареем и нам кажется, что мир становится хуже, нравы вырождаются, нормы этики и знания размываются, — сказал Нахт.

— А политическая жизнь все более и более напоминает зловещий фарс, — подхватил поэт, вновь опустошая свой кубок.

— Мой отец постоянно сетует из-за подобных вещей, и я пытаюсь с ним спорить, но у меня ничего не получается, — заметил я.

— Так будем же честны по крайней мере друг с другом! Великая тайна заключается в том, что мы оказались под властью людей, чьих имен мы почти не знаем, занимающих какие-то загадочные должности, и всем этим правит старик, страдающий манией величия, но не имеющий даже царского имени, чья отвратительная тень, кажется, простирается над всем миром с тех пор, как я себя помню. Из-за амбиций великого генерала Хоремхеба мы втянуты в долгую и до сего дня бесплодную войну с нашими старинными врагами, в то время как дипломатия несомненно могла бы дать гораздо больше и при этом избавить нас от бесконечного истощения наших финансов. Что же до двоих царственных детей, то им, похоже, никогда не будет позволено вырасти и занять свое законное центральное место в жизни Обеих Земель. Как случилось, что возникло такое положение, и как долго это может продолжаться?

Хор высказал истину, которая не могла быть высказана; казалось, ни у кого не хватало храбрости ему ответить.

— С нашей точки зрения мы устроились весьма уютно; если взглянуть на окружающую нас обстановку, мы процветаем. У нас есть достаток, есть работа, есть наши роскошные дома и слуги. Возможно, для нас это неплохой компромисс. Но вам, я полагаю, открыта совершенно иная сторона жизни? — спросил меня высокий утонченный господин, поклонившись и представившись как Неби, архитектор.

— Или, возможно, вы действительно видите ужасную реальность жизни, как она есть, в то время как мы, живущие в заколдованном круге нашего комфортабельного существования, надежно защищены от нее, — добавил поэт с ноткой высокомерия в голосе.