— А еще я думаю, что тот, кто это сделал, хочет показать нам, что он принадлежит к узкому кругу, чтобы еще больше усилить свою угрозу. То есть, фактически, игра состоит отчасти и в том, чтобы мы почувствовали, что он за нами наблюдает, — продолжал Хети.

И когда он это произнес, я внезапно понял, что у всех этих подарков и смертей есть еще один общий элемент.

Рахотеп, Расследователь тайн.

Мы как раз приблизились к причалу, так что вместо того, чтобы поделиться с Хети этой странной мыслью, я решил дать ей время отлежаться у меня в голове. Она казалась слишком глупой и тщеславной, чтобы высказывать ее вслух.

Распрощавшись с Хети, я отправился домой по опустевшим улицам; Тот мягко трусил впереди. Отпустив бабуина к его подстилке, я вошел в темный дом. Царившая в нем тишина была мне укором. Иногда я чувствую себя не на месте в этом доме, принадлежащем молодым женщинам, старикам и детям. Перед тем, как пойти спать, я немного посидел на кухне при свете масляной лампы, оставленной Танеферет к моему возвращению — налил себе большой кубок неплохого красного вина из оазиса Харга, положил на блюдо горсть сушеного инжира и миндаля.

Я сидел на скамье на своем обычном месте под статуэткой домашнего бога, который знает, что я в него не верю, и размышлял о семьях. Мне часто кажется, что все несчастья и все преступления начинаются с семьи. Взять даже нашу древнюю историю — завистливые братья убивают друг друга, разгневанные жены кастрируют мужей, оскорбленные дети мстят своим виновным или невинным родителям. Я вспомнил, что и у моих девочек нежная привязанность порой готова смениться кровожадной яростью, в одно мгновение они гладят друг друга по волосам, а в следующее — вырывают их голыми руками, по таким пустяковым причинам, что сами краснеют от стыда, признаваясь в проступках.

То же самое и с браком. У нас крепкий брак. Если я и разочаровал Танеферет тем, что не добился мирского успеха, то она хорошо скрывает свои чувства. Она говорит, что вышла за меня не из-за состояния — и сопровождает свои слова понимающей улыбкой. Но я знаю, что между нами есть недопонимание, что-то мы обходим молчанием, словно бы слова каким-то образом могут обнажить болезненную реальность. Возможно, так же обстоят дела у всех супругов, чья связь продлилась много лет, — незаметное влияние привычки и опасность домашней скуки. Даже знакомость тел друг друга, некогда столь страстно желаемых, приводит к явной тяге к неожиданной красоте кого-то неизвестного. Прелесть и позор близкого знакомства… возможно, именно этого я так хочу избежать, находя удовольствие в том волнующем чувстве, которое дает мне моя работа? Эта мысль не добавляет мне гордости. Нынче я стою на середине своего жизненного пути, и я боюсь этой срединной позиции. Почему я не могу удовлетвориться тем, что даровал мне домашний бог над моей головой?

Если так все обстоит для обычных людей вроде нас, насколько же более странно, должно быть, родиться в семье, чьи стремления всегда на виду, чью личную жизнь приходится защищать и охранять постоянно, словно некую ужасную тайну? Несмотря на все богатство и власть, дети царской фамилии и большинства семей элиты воспитываются в атмосфере, лишенной человеческого тепла. О чем они говорят за обедом? О государственных делах? О правилах поведения на торжественных пиршествах? Приходится ли им раз за разом выслушивать истории о героических деяниях деда, Аменхотепа Великолепного, на которого, как они прекрасно понимают, они никогда не будут похожи? И если мои девочки спорят из-за того, кому из них принадлежит гребень, то каково же, когда братья и сестры начинают бороться за обладание сокровищами, властью, Обеими Землями?

Но я видел брата и сестру, которые, как казалось, вовсе не боролись друг с другом за власть. Они держались вместе и поддерживали друг друга; возможно, их связывали общие невзгоды и страдания под надзором Эйе. Их взаимная привязанность казалась совершенно искренней. Однако план Анхесенамон имел один изъян: Тутанхамон не был царем-воином. Возможно, он имел целый ряд интеллектуальных достоинств, но очевидно, царь не обладал физической мощью и неустрашимой доблестью. К несчастью, мир требует от властителей демонстрировать энергичность и мужественность на парадах, в торжественных выступлениях и в перипетиях власти. Да, можно высечь из камня героические статуи и вырезать на стенах храмов впечатляющие изображения, восславляющие подвиги Тутанхамона, его боевые походы и восстановление старых традиций и полномочий. Тут помогла бы и родословная Анхесенамон, поскольку она, хотя и была еще молода, но уже сильно напоминала свою мать, вызывая в памяти ее красоту, ее популярность, ее независимость мышления. И этим вечером Анхесенамон выказала замечательную стойкость, противостоя Эйе. Но факт оставался фактом: в самом сердце великой драмы государственной власти таился изъян — Образ Живого бога был умным, но испуганным и физически не очень годившимся для героических деяний молодым человеком, что делало уязвимым и его самого, и царицу. И тот, кто мучил царя, насылая на него страхи, понимал это.

Танеферет стояла в темном дверном проеме, наблюдая за мной. Я подвинулся, давая ей место. Она села рядом, взяла с блюда орешек и принялась его покусывать.

— Настанет ли когда-нибудь ночь, когда я буду знать наверняка, что никто не постучит в дверь и не потребует от тебя идти с ними?

Я обнял ее одной рукой и притянул к себе, но не этого она от меня хотела.

— Никогда, — промолвила она. — Этого не будет никогда.

Ни одно слово не пришло ко мне на помощь, чтобы исправить положение.

— Пожалуй, я привыкла к этому. Я принимаю это. Знаю, это твоя работа. Но порой — как сегодня вечером, когда мы празднуем, — я хочу, чтобы ты был здесь, и хочу знать, что ты не уйдешь. И это невозможно. Потому что преступления, жестокости и кровопролитие творятся людьми постоянно, и у тебя всегда будет новая работа. И всегда к нам будут стучать в дверь по ночам.

На меня Танеферет не смотрела.

— Я всегда, всегда хочу быть здесь, с тобой, — запинаясь, пробормотал я.

Она повернулась и поглядела мне в глаза.

— Я боюсь. Я боюсь, что однажды ты не вернешься ко мне. И я этого не вынесу.

Танеферет печально поцеловала меня, поднялась и вышла в темноту коридора.

Царский кортеж вступил в огромный зал для совещаний в Карнакском храме, шум и крики смолкли, словно перед началом спектакля. Ослепительный свет позднего утра лился из ряда верхних окон в сложенный из камня зал. По толпе собравшихся прокатился шепот, эхом отдаваясь от величественных колонн, и затем стих.

Тутанхамон и Анхесенамон вместе шагнули на помост, попирая маленькими царственными ногами фигуры врагов государства, изображенные на ступенях. Они повернулись и уселись на троны в ярком круге света. Они были похожи на маленьких богов — и вместе с тем выглядели такими молодыми! Их безукоризненной формы руки сжали подлокотники тронов в виде резных львиных лап, как если бы они повелевали и самой дикой природой. Я заметил, как Анхесенамон быстро прикоснулась к руке мужа, словно подбадривая его. В белых льняных одеждах, в великолепных ожерельях, украшенных головой коршуна и распростертыми крыльями, они сияли славой.

И что за гротескную процессию представляли собой члены совета! Древние старики, сгорбленные, поддерживаемые слугами, которые оставили свои лучшие дни давным-давно в прошлом; лица с несмываемой печатью привычной для их положения роскоши и продажности, с навечно застывшей на них высокомерной усмешкой — она читалась и в морщинах стариков, и во вкрадчивой самоуверенности молодых. Мягкие руки, отвисшие животы… Жирные трясущиеся щеки, почти женоподобные рты, наверняка полные остатков гнилых зубов… Члены совета с быстрыми, смышлеными взглядами, оценивающими постоянные изменения в политической ситуации и возможные ходы многомерной игры, которую они ведут между собой. И тираны — эти дородные, пышущие злобой громилы, вечно выискивающие жертву, кого-нибудь, на кого можно напасть, а затем обвинить. Я вдруг понял, что один из этих последних пристально смотрит на меня. Это был Небамон, начальник городской Меджаи. Судя по всему, он пребывал в несказанной ярости из-за моего присутствия на этом элитном сборище. Я приветствовал его дружеским кивком, с виду полным почтения. Я надеялся, что он оценит всю глубину иронии, с которой был сделан этот жест. Затем я повернулся и принялся глядеть на царя. В конце концов, когда воцарилось абсолютная тишина, Тутанхамон заговорил. Его голос был высоким и не сильным, однако разносился громко и ясно в тишине огромного помещения.