Я не знал, как быть с этим неожиданным признанием, поэтому решил в ответ тоже вспомнить о детстве:

— Мой отец тоже немногословен. Он учил меня рыбачить. Когда я был маленьким, мы по многу часов плавали на закате вдоль берега на тростниковой лодке, закинув лески в воду, и молчали, наслаждаясь тишиной.

— Это хорошее воспоминание, — сказал Тутанхамон.

— Тогда все было просто.

— Все было просто…

Он повторил мои слова со странной тоской, и я с внезапной уверенностью понял, что за всю жизнь у него никогда и ничто не бывало просто. Возможно, этого-то он и желал больше всего на свете — как бедняки мечтают об огромных богатствах, так и богачи, в своем устрашающем неведении, верят, что желают простоты бедняцкой жизни.

Царь глядел на «Окно явлений», где некогда, высоко над своим народом, стоял его отец, раздавая драгоценные подарки или почетные ожерелья. Над окном было вырезано изображение диска Атона — многочисленные лучи расходились вокруг него, словно гибкие руки; некоторые оканчивались изящной ладонью, держащей анх, символ жизни. Однако теперь окно было пусто, не осталось никого, чтобы раздавать или принимать подобные благодеяния.

— Я помню этот зал. Помню огромную людскую толпу и долгое молчание. Помню, как все смотрели на меня. Помню… — Тутанхамон неуверенно замолчал. — Но моего отца здесь не было. Помню, как я его искал. Вместо него был Эйе. И мне пришлось пройти через толпу к той комнате вместе с ним. — Он показал в сторону.

— И что произошло потом?

Тутанхамон медленно зашагал по изображенным на полу громадного зала поблекшим речным сценам, направившись к двери, чья богатая резьба обеспечила термитам роскошное пиршество, и отворил ее. Я вошел вслед за ним в длинную комнату. Мебель и все остальное отсюда давным-давно вынесли; тут царила гулкая пустота давно не обитаемого места. Тутанхамон поежился.

— После этого ничего не было как прежде. С отцом я встретился потом всего лишь раз, и когда он меня увидел, то качал кричать, словно безумный. Схватив стул, он попытался обрушить его мне на голову. А потом сел на землю и принялся плакать и стонать. И это был последний раз, когда я его видел. Понимаешь, он был совершенно безумен. Это была страшная тайна, но я знал. Меня отвезли в Мемфис. Со мной занимались, меня обучали, я жил с кормилицей, Хоремхеб стал моим опекуном. Он пытался быть мне хорошим отцом. Никто больше не произносил имени моего отца, словно бы его никогда не существовало. Мой родной отец превратился в призрак. А потом настал день, когда меня стали готовить к коронации. Мне было девять лет. Меня женили на Анхесенпаатон. Нам дали новые имена. Меня, который всю жизнь был Тутанхатоном, теперь переименовали в Тутанхамона. Она стала Анхесенамон. Имена имеют силу, Рахотеп. Мы потеряли тех, кем мы были, и стали кем-то другим. Мы были словно дети-сироты, ничего не понимающие, потерянные и несчастные. К тому же, я был женат на дочери той женщины, которая, как говорили, уничтожила мою мать. Но тем не менее нас ждал сюрприз, поскольку она очень мне понравилась. И каким-то образом нам удалось не возненавидеть друг друга из-за нашего прошлого. Мы понимаем, что это не наша вина. По правде говоря, она чуть ли не единственный человек во всем мире, которому я могу доверять.

Его глаза заблестели от нахлынувших чувств. Я решил, что не могу больше молчать.

— Кто была ваша мать?

— Ее имя, как и имя моего отца, превратилось в пыль и было развеяно по ветру.

— Кийя, — сказал я.

Он медленно кивнул.

— Я рад, что ты о ней знаешь. По крайней мере, где-то ее имя осталось жить.

— Я знаю ее имя. Но я не знаю о ее судьбе.

— Она исчезла. После полудня она была здесь, а к вечеру просто пропала. Помню, я побежал к сундукам с ее одеждой, и спрятался в одном, и отказывался вылезать, потому что все, что от нее осталось — это ее запах на ткани. Я по-прежнему храню эти сундуки, хотя все меня убеждают избавиться от них. Но я не хочу. Иногда мне вновь удается уловить слабый призрак ее аромата. Это служит мне большим утешением.

— И вы так и не узнали, что с ней произошло? — спросил я.

— Кто скажет мне правду? А теперь все, кто мог бы хранить подобные секреты, мертвы. Кроме Эйе… а он никогда не скажет. Эта загадка останется со мной навсегда. Порой я просыпаюсь среди ночи, потому что она зовет меня во сне — но мне не удается услышать, что она говорит. А когда я просыпаюсь, я снова еще раз ее теряю.

Где-то в темном углу пропела птица.

— Мертвые продолжают жить в наших снах, верно ведь, Рахотеп? Их вечность — здесь. До тех пор, пока живы мы.

И он мягко постучал пальцем по виску, глядя на меня золотистыми глазами.

Двумя днями позже могучие течения Великой Реки вынесли нас к южным владениям Мемфиса. Древние некрополи, выстроенные на границе с пустыней выше пахотных земель, и вечные храм и пирамида Саккары — первые великие сооружения в Обеих Землях — находились немного выше, на плато, и были не видны. Симут описывал и другие монументы, что лежали дальше к северу, но их мы также не могли видеть с реки: сияющие белые пирамиды Хуфу и его цариц, более поздний храм Хоремахета, а также великого Сфинкса, возле которого Тутмос IV воздвиг стелу Сна, на которой высек клятву очистить Сфинкса от наступающих песков, если станет царем — что и в самом деле произошло, хотя тогда у него не было законных прав претендовать на трон.

По сравнению с огромной столицей, медленно раскрывавшейся перед нашими глазами, Фивы вдруг показались маленьким поселением. Мы плыли довольно долго, глядя на множество отдельных храмовых комплексов, на обширные кладбища, граничащие на западе с пустыней, на предместья, где селился средний класс, и на кварталы бедноты, эти трущобы человечества, хаотические скопления лачуг, протянувшиеся в сторону бесконечной зелени полей. И повсюду, поднимаясь над низкими жилищами, вздымались белые стены, ограждавшие храмовые территории.

В окружении вышедших нам навстречу кораблей и барж, а также мелких частных парусных лодок и яликов, «Возлюбленный Амоном» вплыл в главный порт. Многочисленные причалы выдавались в реку вдоль всего порта; здесь стояли торговые и военные корабли из многих стран, с них сгружали на берег огромные штабеля драгоценной древесины и горы руды, строительного камня и зерна. Тысячи людей теснились на длинных мощеных дорогах, тянувшихся вдоль Великой Реки. Рыбаки забывали о своих сетях, глазея на великолепие царского корабля, с их рук и неводов капала вода, а улов трепыхался и бился, блеща серебром и золотом, на дне маленьких лодок. Чумазые портовые рабочие, стоя в своих лодках по колено в кучах зерна или на плитах грубо обтесанного камня, разглядывали царскую барку. Дети, подхваченные на руки родителями, махали с переполненных паромов. Все новые зрители, привлеченные шумом, выходили из мастерских, складских помещений и лавок.

Тутанхамон подошел к занавеси, закрывавшей вход в его покои. Жестом он велел мне присоединиться к нему. Он нервно поправлял свою одежду — на нем было его белое царское одеяние, а на голове сверкала Двойная корона.

— Я хорошо выгляжу? — спросил он едва ли не застенчиво. — Я должен выглядеть хорошо. Последний раз я был в Мемфисе много лет назад. И столько времени минуло с тех пор, как я видел Хоремхеба! Он должен увидеть, насколько я изменился. Я больше не мальчик на его попечении. Я — царь!

— Господин, в этом не может быть никаких сомнений.

Тутанхамон удовлетворенно кивнул и затем, прежде чем выйти на солнечный свет, как-то подобрался, словно великий актер перед выступлением; его лицо, осененное короной, обрело выражение абсолютной убежденности, которого там не было мгновением раньше. Видимо, напряженность момента и предъявляемых к нему требований выявили в молодом царе его лучшие черты. Аудитория позволяла ему раскрыться — и, несомненно, большего числа зрителей, чем сейчас, у него никогда не было. Дрессировщик передал царю поводок молодого льва, и Тутанхамон шагнул вперед, выходя к свету Ра и реву приветствий. Я видел, как он принял ритуальную позу, означающую власть и победу. Будто по команде, лев издал громовой рык. Толпа, которая не могла видеть, что к этому героическому деянию зверя побудил укол копья в руке ревностного надсмотрщика, разразилась еще более громкими и восторженными криками, словно была уже не скопищем отдельных людей, но одним огромным существом.