Мне хотелось помочиться, а кроме того, я желал увидеть, верны ли слухи о системе водоснабжения. Хаи провел меня боковым коридором.

— Третья дверь налево, — фыркнул он. — Я буду ждать перед дверьми в комнату царицы. — Он повернул обратно.

Я вошел. Помещение оказалось длинным и узким, на каменном полу были нарисованы пруды с плавающими в них золотыми рыбами. Через решетку проникал прохладный, ароматный ночной воздух. Когда я вошел, от сквозняка заколебалось пламя нескольких свечек. Я сделал то, зачем пришел; звук был слишком громким в этой торжественной, почти благоговейной тишине. Чувство было таким, словно я справляю нужду в храме. Затем я вымыл руки в тазу, поливая себе из кувшина — никакими чудесами водопровода здесь и не пахло. Я вытирал руки, когда внезапно почувствовал нечто — покалывание у корней волос на шее, смутный промельк в полированной поверхности медного зеркала, — и моментально обернулся.

Женщина наблюдала за мной с понимающим выражением — умные глаза поблескивают в тусклом свете, черные волосы стянуты тугим узлом на затылке, лицо угловатое и неестественно худое, свободное платье словно соткано из теней.

— Ты знаешь, кто я? — спросила она, тихо и спокойно.

— А должен?

Она разочарованно качнула головой.

— Я пришла, чтобы назвать тебе свое имя.

— Прямо здесь, в туалете?

— Я Майя.

— Это имя ничего мне не говорит.

Она раздраженно щелкнула языком.

Я закончил вытирать руки.

— Я была кормилицей царя. Он питался моим молоком с того дня, как появился на свет. И теперь я забочусь о нем так, как никто другой.

Должно быть, она жила в Ахетатоне. Должно быть, она вблизи видела жизнь Ахетатона и царской семьи. Известно, что матерью царя была Кийя, вторая жена царя и соперница Нефертити. Однако Кийя исчезла. А затем, позже, Тутанхамона, сына Кийи, женили на Анхесенамон, дочери Нефертити. Дети враждующих цариц и отпрыски Эхнатона, последние выжившие в своей династии, они сочетались браком. С политической точки зрения это был великий союз. С их собственной — этот союз, должно быть, обернулся адом, поскольку дети от разных матерей редко любят друг друга, тем более когда на кону стоит огромная власть и богатство.

Женщина кивнула, словно бы читала мои мысли и видела, к каким умозаключениям я пришел.

— Что ты хочешь мне сказать?

Она оглянулась вокруг, даже здесь соблюдая осторожность.

— Не доверяй этой девчонке. В ней течет кровь ее матери.

— Она царица. Как и ее мать. Почему я не должен ей доверять?

— Хотя ты и много можешь, но не знаешь ничего. Ты не видишь того, что у тебя под носом. Ты ослеплен, словно глупец перед кучей золота.

Я почувствовал, как горло у меня перехватывает от гнева.

— Ты полон гордыни. Полон тщеславия. Подумай! Ее мать избавилась от своей соперницы, Кийи, матери моего царя. Это не должно быть забыто! Этого никогда нельзя простить! Это должно быть отомщено! И все же ты приходишь, словно пес, сидеть под ее дверьми.

— Твои слова — все равно что байки на рынке. У тебя нет доказательств ничему из того, что ты говоришь. И даже если ты права, все это случилось давным-давно.

— У меня есть доказательство — мои собственные глаза! Я вижу ее такой, какая она есть. Она — истинное дитя своей династии. Ничего не меняется. Поэтому я пришла предупредить тебя: она заботится не о своем муже. Все, что ее заботит — это она сама.

Я придвинулся к ней поближе. Она еще больше закуталась в свое одеяние.

— Я мог бы арестовать тебя за это.

— Арестовать Майю? Царь не допустит этого. Он — мое дитя, и то, что я говорю, я говорю из любви к нему. Поскольку больше никто его не любит. Без меня он останется один в этом дворце. И кроме того, я знаю их имена. Я знаю имена теней.

— О чем ты говоришь?

— У теней есть своя сила, — ответила Майя и с этими загадочными словами скользнула прочь вдоль темной стены и исчезла.

На пристани Хаи вручил мне папирус, удостоверяющий мои полномочия и позволяющий мне приходить во дворец Малькатта и просить у него аудиенции в любое время. Он сказал мне, что живет в самих царских покоях и что я должен обращаться к нему, когда мне только понадобится. Все, что он говорил, давало понять, что он — ключ ко всем дверям, человек, чье слово закон, кому стоит шепнуть, и его шепот будет услышан ухом власть предержащих. Когда я повернулся, собираясь уходить, он протянул мне кожаный мешочек.

— Что это?

— Считайте это небольшим авансом.

Я заглянул внутрь. Там лежало золотое кольцо превосходной работы.

— Почему такое маленькое?

— Думаю, его вполне хватит.

Эти слова прозвучали со скрипом, словно песок под жерновом.

Хаи повернулся и зашагал прочь, не дожидаясь, пока я удостою его ответом.

Стоя на корме ладьи, я глядел назад, на удаляющийся дворец, где томились одинокая царица и таинственный молодой царь, пока он не скрылся за огромными стелами вдоль берегов озера.

Ладья незаметно высадила меня в дальнем углу порта, и я двинулся мимо сотен пришвартованных судов, с нарисованными на каждом глазами, качавшихся и бившихся друг о друга на поверхности темных речных струй; паруса были сложены и убраны, члены команд и кое-кто из портовых рабочих спали на палубах и в тени сложенных в кучи товаров, свернувшись во сне клубком, словно уложенные в бухту веревки. В дальнем конце причала, в темноте, я к своему удивлению заметил две ладьи, с которых сгружали товар. Факелов там не зажигали, впрочем, для работы, наверное, было достаточно света луны. Люди трудились молча, сноровисто перенося многочисленные глиняные сосуды с кораблей к группе повозок. Среди грузчиков, направляя ход работы, расхаживал высокий худощавый человек. Скорее всего, контрабандисты, поскольку никто другой не отважился бы плавать по опасной реке в темноте. Ну что ж, это не мое дело. У меня были другие заботы.

Ходьба — мое лекарство от смятения; это единственное, что порой дает мне почувствовать себя душевно здоровым. Я возвращался домой по безлюдным улицам, и теперь ночной город казался мне пустым театром, сооружением из папируса, теней и грез. Я задался целью хорошенько обдумать все, что преподнес этот необычный день. Праздничные ритуалы с их неожиданно угнетающей атмосферой; поразительный акт святотатства; девушка-пленница и ее гнев, вызревший, словно вино, в нечто темное и могущественное; ночное свидание с правительницей царства, сходящей с ума от страха; встреча с царской кормилицей. И возможно, наиболее шокирующее из всего: мертвый мальчик, его жестоко раздробленные члены, его отталкивающе безукоризненная поза готовности к смерти и заклинание на полоске холста. Какое отношение все эти вещи, события этого дня, могли иметь друг к другу? Если, конечно, они вообще имели друг к другу отношение — ибо я склонен находить общие закономерности там, где их, возможно, никогда и не было. Тем не менее я почувствовал что-то — нечто интуитивное, ускользающее, почти недосягаемое для мысли, словно блестящая кромка глиняного черепка, на мгновение вспыхнувшая среди руин, — но оно тут же снова пропало. На настоящий момент ничего не складывалось. Я знаю, что люблю размышлять, каким образом несопоставимые, казалось бы, вещи могут внезапно оказаться связанными, скорее в виде мечты или стихотворения, нежели в реальности. Мои коллеги высмеивают меня, и, возможно, они правы — и все же мне почему-то не кажется, что тайна, сокрытая у человеческих существ в сердце, действительно так уж логически постижима, как они говорят. Но, с другой стороны, какой прок мне от этого сейчас?

Затем я стал раздумывать о резном изображении. На первый взгляд оно выражало враждебность по отношению к прежнему режиму Атона, который нынешний царь пережил, унаследовал и теперь (как это было ясно из его публичных заявлений, действий и вновь построенных зданий) разрушал. Однако совершенное кощунство не было чем-то исключительным, и тут возникал интересный вопрос: почему изображение доставили царю, да еще таким путем, который говорил о тщательном планировании и близком знакомстве с дворцовой жизнью? Если смотреть глубже, в послании таилась серьезная угроза, поскольку уничтожение знака символизировало уничтожение реальности. Царь был также и Солнцем. А значит, уничтожение Солнца и, еще хуже, уничтожение царских имен означало уничтожение царя и царицы в посмертной жизни. Здесь крылось и кое-что еще: откровенное неистовство, с которым были нанесены удары зубилом, говорило о сильнейшем, едва ли не безумном гневе, как будто каждый удар был направлен не на камень, а на вечный дух царя. Но почему и кто это сделал?