— На что вы все уставились? — крикнул он.

Никто не решался что-либо сказать. На миг мне показалось, что царь собирается швырнуть в меня маленьким трупиком. Однако он лишь повернулся и унес его от нас, в свою спальню.

Снаружи, низко над черным горизонтом, висела луна. Было очень холодно. Царские телохранители, снова заступившие на караул, топали ногами и прохаживались взад и вперед, пытаясь согреться и не заснуть; они жались к огню жаровни, горевшему в своей черной клетке, словно маленькое солнце. Красные искры взвивались к ночному небу и пропадали. Ища уединения, мы с Симутом ушли за пределы лагеря. Вдалеке от света костров огромная посеребренная плоскость пустыни простиралась до бесконечности; она была еще прекрасней под черным пологом ночного неба, чем под резким светом и жаром дня. Я поднял голову, и мне показалось, что небеса, усыпанные миллионами вечно сверкающих в чистейшем воздухе звезд, сегодня ночью горят еще ярче, чем обычно. Однако здесь, на земле, мы снова были в беде.

— Очевидно, он нигде не будет в безопасности, — сказал наконец Симут. — Очевидно, что бы мы ни делали, мы не в силах обеспечить ему защиту.

Мы допросили царского помощника и повара, который торопливо объяснил, что Тутанхамон лично распорядился, чтобы мед был добавлен в коржики. Оба были в ужасе от того, что оказались вовлечены в происшедшее, — и от того, что их самих могли счесть соучастниками.

— Повелитель любит сладкое. Он всегда требует каких-нибудь сладостей к концу трапезы, — говорил повар, сжимая большие потные руки.

— Я этого не одобрял, но желания царя должны удовлетворяться во всем, — надменно добавил помощник, нервно поглядывая на повара.

Я своими глазами видел подтверждение тому, что они говорили, и несомненно, тот, кто послал мед, тоже знал о пристрастии царя к сладкому.

— Если бы нам удалось поймать этих сборщиков меда, можно было их допросить. Они бы мигом сознались, кто подучил их преподнести царю мед, — предложил я.

Однако Симут покачал головой:

— Я уже спрашивал у главного охотника. Он убедил меня, что попытка их выследить ничего не даст, тем более в темноте. Эти люди знают пустыню как свои пять пальцев, и он уверил меня, что если они не хотят, чтобы их нашли, то уже к рассвету исчезнут без следа.

Мы принялись размышлять над оставшимися у нас возможностями.

— Главное, царь остался жив.

— Несомненно. Но чья рука простирается настолько далеко, что даже здесь, — Симут обвел рукой огромную пустоту бесчисленных звезд и ночной пустыни, — он смог предпринять попытку его отравить?

— Насколько я знаю, таких людей всего двое, — отозвался я.

Симут поглядел на меня и кивнул. Мы прекрасно понимали друг друга.

— И я знаю, кого бы я выбрал в качестве наиболее вероятного кандидата, — тихо произнес он.

— Хоремхеба?

Он кивнул.

— Мы на его территории, и для него не составило бы труда проследить, куда мы отправились. И ему на руку, если бы царь умер вдали от собственного двора, а последовавший за этим хаос стал бы для него прекрасным полем боя, чтобы сразиться с Эйе за власть.

— Все это верно — хотя можно подумать и о том, что он первый, на кого падает подозрение, и что, возможно, не в его интересах так… раскрываться.

Симут хмыкнул.

— В то время как Эйе, — продолжал я, — достаточно умен, чтобы подстроить нечто подобное даже на таком расстоянии так, чтобы заодно бросить тень подозрения на Хоремхеба.

— В любом случае, оба они выигрывают от смерти царя.

— И в любом случае они оба обладают безграничным влиянием и властью. Эйе не может контролировать армию, однако он в ней нуждается. Хоремхеб не в силах контролировать канцелярии, и однако тоже в них нуждается. И оба хотят контролировать царские владения. Начинаю подозревать, что царь попросту стоит между ними, как помеха в их великой битве, — сказал я.

Симут кивнул.

— Как вы думаете, что нам теперь делать? — спросил я.

— Думаю, нам следует оставаться здесь. Наша первоочередная задача — убить льва. Это само по себе даст царю новое утешение и вселит в него уверенность в своих силах.

— Согласен. Вернуться как-либо иначе будет означать поражение. Он повел игру по очень высоким ставкам. Мы не должны проиграть.

Мы вернулись к жаровням обогреться.

— Я буду стоять на страже всю ночь, вместе с телохранителями, — вызвался Симут.

— А я пойду узнаю, не нужно ли царю чего-нибудь, и, если он захочет, переночую в его шатре.

Так мы расстались.

Тутанхамон сидел на своем походном троне, глядя перед собой и держа ка коленях мертвую обезьянку, словно ребенка. Я склонил голову и подождал, пока он заговорит.

— Ты спас мне жизнь, — наконец произнес он бесцветным голосом.

Я промолчал.

— Ты будешь вознагражден, — продолжал он. — Подними голову.

Я повиновался и, к своему облегчению, заметил, что в нем произошла некая серьезная перемена.

— Признаю, что все, что произошло за эти последние недели, поселило в моем сердце величайший страх. Временами я боялся быть живым. И сам этот страх стал моим господином. Но владыка Обеих Земель не должен бояться. Настало время преодолеть мой страх, чтобы он не имел надо мной власти. Иначе чем я буду, кроме как добычей теней?

— Страх присущ человеку, господин, — осторожно сказал я, — но мудрый изучает его уловки и его власть, чтобы сдерживать и побеждать его.

— Ты прав. И поступая так, я изучу также уловки тех, кто хочет использовать мой страх против меня, тех, кто использует образы смерти, чтобы меня запугать. Но если я не дам власти смерти, то и страх не будет иметь надо мной власти. Разве не так, Рахотеп?

— Это так, господин. Но людям свойственно бояться смерти. Это естественный страх.

— И тем не менее я не могу себе больше позволить жить в страхе перед ней. — Он опустил взгляд на мертвую обезьянку и мягко погладил ее по шерстке. — Смерть лишь сон, от которого мы просыпаемся в еще более великолепном месте.

Я не мог согласиться с ним и поэтому промолчал.

— Я уже достаточно хорошо тебя знаю, Рахотеп, чтобы видеть, когда ты говоришь не от всего сердца.

— Смерть — это такая тема, которую я не могу обсуждать.

— И тем не менее работа, которой ты живешь, имеет дело со смертью.

— Возможно, и так, господин. Но у меня нет к ней любви.

— Можно было бы предположить, что, повидав столько всего, ты должен был несколько в ней разочароваться, — заметил Тутанхамон, и был совершенно прав.

— Она и разочаровывает меня и в то же время поражает. Я смотрю на трупы, которые днем раньше были живыми людьми, разговаривали и смеялись, совершали свои мелкие проступки и наслаждались любовными связями — и что теперь осталось от них, кроме безжизненного мешка с кровью и внутренностями? Что произошло? Мой ум по-прежнему пасует перед мыслью о том, что ждет нас после смерти.

— Мы с тобой похожи: оба слишком много думаем, — сказал он, улыбаясь.

— Хуже всего мне бывает перед рассветом. В эти часы я понимаю, что смерть на день ближе. Начинаю страшиться смерти тех, кого люблю. Собственной смерти. Думаю обо всех добрых делах, которые я не сделал, о любви, которую не смог взрастить, о времени, которое потерял. А покончив со всеми этими бесполезными сожалениями, я думаю о пустоте смерти. Как это — не быть здесь. Не быть вообще нигде…

Некоторое время Тутанхамон молчал; я даже засомневался, не зашел ли я слишком далеко. Однако потом он хлопнул в ладоши и засмеялся.

— Какой же ты замечательный собеседник, Рахотеп! Столько оптимизма, столько жизнерадостности…

— Вы правы, господин. Я слишком много размышляю. Дочки все время говорят, что мне надо быть повеселее.

— И они правы. Но меня беспокоит другое. В твоих речах я не слышу ни слова веры в богов.

Я ответил не сразу, поскольку внезапно почувствовал, что вступаю в разговоре на почву тонкую, как папирус.