— Пожалуйста, следуйте за мной.

Мы прошли по коридорам, исполосованным глубокими тенями и длинными косыми лучами света. Охранники у дверей почтительно приподнимали оружие. Чиновник оставил меня возле последнего порога — дальше ему было нельзя. Высокомерный, чопорный служитель — один из троих, сидевших в напряженном внимании перед кабинетом — постучал в дверь, словно нервничающий школьник, и прислушался к последовавшей за этим тишине. Должно быть, он что-то услышал, поскольку открыл дверь, и я вошел внутрь.

Комната была пуста. В ней имелся минимум мебели: два ложа, оба изящной работы, поставленные аккуратно напротив друг друга; низкий столик, прекрасный в своей чистой функциональности, расположенный так же аккуратно точно посередине между ложами. Стены без украшений, однако выложены камнем столь тщательно, что даже текстура плит совпадала по всей поверхности. Даже достигавший сюда свет был каким-то образом приглушен, безупречен и сдержан. Я всегда ненавидел безукоризненный порядок. Просто ради чистого удовольствия я сдвинул стол с его тщательно выверенной позиции.

В комнате было две двери напротив друг друга, словно варианты ходов в игре. Я не заметил, как одна из них беззвучно отворилась. На пороге темноты стоял Эйе, облаченный в белую одежду, которая сияла в лучах света из высокого окна. Он был похож на жреца. Выражение его лица было трудно прочитать.

Я склонил голову.

— Да будете вы живы, благополучны и здоровы! — проговорил я согласно ритуалу.

Однако когда я вновь посмотрел на регента, то с удивлением заметил, что, несмотря на всю огромную власть, которой обладал Эйе, за те годы, что мы не виделись, время-разрушитель действительно начало над ним свою работу, как сказала Анхесенамон. Он двигался осторожно, неловко, словно не доверял собственным костям. Он явно страдал от малярии, хотя прилагал все старания, чтобы скрыть болезнь. Однако его острые змеиные глаза по-прежнему смотрели поразительно пристально и цепко. Эйе внимательно оглядел меня, словно оценщик предмет сомнительной ценности, и его тонкие губы сложились в неизбежную гримасу разочарования и неодобрения. Я ответил ему столь же пристальным взглядом. Лоб Эйе пересекали складки, тонкие морщинки окружали его холодные глаза, а кожа туго обтягивала скулы; сами глаза были провалившимися, почти как у мертвеца. Красные пятнышки виднелись в тех местах, где ему удаляли угри. Я ощущал запах лекарственной лепешки, которую он держал под языком: гвоздика и корица, средство от зубной боли, этого проклятия стариков.

— Сядь, — произнес регент, очень тихо.

Я повиновался, наблюдая, с каким трудом он опускается на одну из изысканных кушеток.

— Говори.

— Вам должно быть известно, что я…

— Стой. — Он поднял правую руку.

Я остановился.

— Если бы царица отважилась спросить моего мнения, я бы запретил ей посылать за тобой. — Он осмотрел меня сверху донизу. — Мне не нравится, когда городская Меджаи вмешивается в вопросы управления и в дворцовые дела.

— Она пригласила меня неофициально, как частное лицо, — возразил я.

— Мне превосходно известно, в чем заключалась твоя связь с царской фамилией и как все происходило, — спокойно отозвался Эйе. — И если это дело выйдет за рамки неофициального и перестанет быть сугубо частным, можешь не сомневаться, что пощады ни тебе, ни твоей семье от меня не будет.

Я кивнул, но не сказал ничего.

— В любом случае, я решил, что то резное изображение не имеет большого значения. Его нужно попросту уничтожить и забыть о нем.

Его рука, костлявая и испещренная крапинами, задрожала, крепко сжав набалдашник трости. Я оглядел идеальный порядок, царивший в кабинете. Комната казалась полностью лишенной жизни с присущим ей состоянием хаоса.

— Тем не менее оно вызвало тревогу у царя и царицы.

— Они дети. Дети боятся всего невещественного — призрака в гробнице, злого духа под кроватью. Все это предрассудки. В Обеих Землях нет места предрассудкам.

— Возможно, это не предрассудки, а их воображение?

— Никакой разницы.

Для тебя никакой, ты, клочок пустоты, подумал я.

— Тем не менее, — продолжал он, — это говорит о погрешности в порядке. Дворцовая стража должна была распознать ее. То, что эта вещь вообще попала на территорию дворца, говорит о величайшей небрежности. Подобного нельзя допускать.

— Без сомнения, будет проведено следствие, и все недостатки устранят.

Он игнорировал презрение, прозвучавшее в моем голосе.

— Порядок — первая забота любой власти. После непозволительных катастроф прошлого блистательное правление Тутанхамона, по воле богов, представляет собой триумф высшего вселенского порядка — Маат. Мы наставили эти земли на правильный путь и не допустим, чтобы что-либо угрожало установленному порядку. Что бы это ни было.

— Вы сами только что назвали его ребенком.

Эйе вперил в меня свой взгляд, и на мгновение я подумал, что он собирается вышвырнуть меня вон. Однако ничего не произошло, и я продолжил:

— Прошу прощения за то, что углубляюсь в этот вопрос, но когда толпа начала закидывать царя кровью зарезанных свиней, прилюдно, в самый важный момент праздника Опет…

— Всего лишь отдельный инцидент. Подобные элементы инакомыслия не имеют значения и будут жестоко подавлены.

Он заметил, что стол стоит неровно, нахмурился и вернул его в прежнее идеальное положение.

— А потом, это изображение — его ведь обнаружили в тот же самый день! Кто-то, занимающий во дворце определенное положение, злоумышляет против царя. И если принять во внимание слухи о поражении в войне с хеттами и долгое отсутствие генерала Хоремхеба…

Я попал в больное место. Трость с треском обрушилась на стоявший между нами низкий столик. Стеклянная статуэтка опрокинулась и раскололась.

— Твоя работа — насаждать закон! — рявкнул Эйе. — А не оспаривать его этические принципы или способы его применения!

Он попытался успокоиться.

— У тебя нет права говорить о подобных материях. Что тебе здесь надо, зачем ты тратишь мое время? Я знаю, тебя просила царица. Почему я должен беспокоиться, коли ей хочется потакать своим фантазиям, детским страхам и желанию защиты? Что же касается тебя — ты вообразил себя героем повести об истине и справедливости. Однако кто ты такой? Другие получили назначения на должность в обход тебя. Ты прозябаешь на своем заурядном месте, отчужденный от коллег, лишенный всяких достоинств. Ты думаешь о себе как о сложном и утонченном человеке, интересующимся поэзией, и тем не менее, не будучи ни в чем уверен, связал себя с профессией, которая служит жестокому делу исполнения закона. Вот вся твоя сущность.

Молчание. Я поднялся с места. Он остался сидеть.

— Как вы и сказали, я — персонаж романтической повести: нелепый, старомодный и отставший от жизни. Царица убедила меня. Ничего не могу с собой поделать — у меня слабость к женщинам, попавшим в беду! Стоит кому-нибудь крикнуть слово «справедливость», и я тут как тут, словно собака.

— Справедливость… какое она имеет отношение ко всему этому? Никакого.

Насмешка, с которой этот старый, гниющий заживо человек произнес это слово, напомнила мне обо всех несправедливостях на свете.

Я направился к двери.

— Могу ли я полагать, что вы даете мне позволение продолжать расследование этой загадки, куда бы оно меня ни привело?

— Царица сама по себе достаточный авторитет. Я во всем поддерживаю ее желания. — Это значило: «От меня ты никаких полномочий не дождешься».

Я улыбнулся и открыл дверь, оставляя Эйе наедине с его ноющими костями в этой безукоризненной комнате. По крайней мере, теперь я заявил о своей роли в этом деле. И еще я узнал одну важную вещь: Эйе не имел представления о плане Анхесенамон.

Я вернулся в свой убогий кабинет — в самом конце последнего коридора, куда свет разочарованно отказывается проникать, а уборщики не добираются никогда. Никаких признаков власти и влияния. Эйе был, разумеется, прав: я медленно опускался на дно, словно опавший лист в стоячем пруду. И действительно, очарование прошлой ночи и встречи с царицей отступило перед резким светом дня, и я начинал понимать, что едва ли знаю, с чего начинать. В подобные дни я чувствовал себя, как в поговорке: хуже, чем помет стервятников. Бабуин брел впереди меня, он знал дорогу, как знает все, что действительно важно.