— Это не про меня. Я наслаждаюсь спокойной жизнью, — ответил я. Небамон, кажется, обиделся.

— Тогда какого черта вам здесь надо? Осматриваете достопримечательности?

— Сегодня утром я обследовал мертвое тело. Мальчик — юноша — умер при любопытных обстоятельствах…

Но он не дал мне закончить.

— Кому какое дело до мертвого мальчишки! Напишите рапорт, подшейте к делу… а потом, сделайте мне одолжение, ступайте домой. Сегодня для вас здесь ничего нет. На следующей неделе, быть может, я подыщу вам чуток работы, подчистить хвосты, когда остальные закончат. Настало время дать молодым офицерам возможность проявить себя.

Я заставил себя улыбнуться, но это больше походило на оскал разъяренного пса. Небамон это увидел. Он ухмыльнулся, встал, обошел вокруг стола и с насмешливой любезностью открыл передо мной дверь. Я вышел. Дверь захлопнулась у меня за спиной.

Сотни несчастных мужчин и женщин всех возрастов, согнанных во внутренний двор городской Меджаи, кричали о своей невиновности и выкрикивали мольбы или же осыпали друг друга оскорблениями. Многие протягивали все, что только оказалось у них на этот момент, — драгоценности, кольца, одежду, порой даже записку, нацарапанную на обломке камня, — пытаясь купить себе свободу у стражей. Никто не обращал на них внимания. Их будут держать здесь без всяких оснований столько, сколько потребуется. Стражники-меджаи методично и безжалостно связывали запястья и лодыжки тем, кто еще не был связан.

Я прошел через низкий темный проход в тюремный блок и немедленно ощутил горячее, устойчивое зловоние страха. В крошечных камерах пытали закованных в цепи пленников, им выкручивали руки и ноги и осыпали жестокими ударами, в то время как их исповедники спокойно повторяли одни и те же вопросы, снова и снова — так отец мог бы обращаться к лгущему ребенку. Жалобные причитания и мольбы пленников оставались без ответа. Никто не смог бы вынести такой боли — и такого страха перед болью, — и, разумеется, задолго до того, как на свет вытаскивали ножи и их острые лезвия показывали жертвам, те соглашались дать любые показания, какие им скажут.

Я увидел ее в третьей из переполненных камер. Она сидела в темном углу на корточках на вонючей земле.

Я вошел в клетку. Пленники испуганно расступались передо мной, словно я мог их пнуть. Девушка сидела, опустив лицо, так что его скрывали черные волосы. Я остановился перед ней.

— Погляди на меня.

Когда пленница подняла голову, то нечто в ее лице — то ли гордость, то ли гнев, то ли его неожиданная молодость, — меня тронуло. Мне захотелось узнать ее историю. Я чувствовал, что на девушку обрушилась какая-то несправедливость, из тех, что способны исковеркать целую жизнь.

— Как твое имя?

Она хранила молчание.

— Твоя семья будет тосковать по тебе.

Она слегка обмякла. Я опустился на колени рядом с ней.

— Зачем ты это сделала?

По-прежнему нет ответа.

— Ты ведь знаешь, что здесь есть люди, которые заставят тебя сказать все, что захотят?

Ее начала колотить дрожь. Я знал, что должен о ней доложить, — но в этот момент понял, что не смогу этого сделать. Не смогу отдать эту девушку заживо в руки мучителей. Иначе я не смогу жить с самим собой.

Она отвернулась от меня, ожидая решения своей судьбы. Я молча смотрел на нее. Что делать?

Грубым жестом я поднял ее на ноги и вывел из камеры. Меня достаточно хорошо знали, и мне не было нужды показывать стражникам какие-либо бумаги. Я попросту кивнул им, словно говоря: «Она моя». Толкая девушку перед собой, я провел ее по зловонному проходу.

Мы свернули за угол, в мой кабинет, и тут она, опасаясь худшего, начала яростно вырываться.

— Успокойся и веди себя тихо, — настойчиво прошептал я ей. Быстрым движением я перерезал веревки, связывавшие ее руки и ноги. Ее лицо озарилось выражением благодарного изумления. Она была почти готова заговорить, но я жестом велел ей хранить молчание. Намочив тряпку в кувшине с водой, я как мог вытер девушке лицо, одновременно задавая вопросы.

— Говори тихо. Кто приказал сделать то, что вы сделали?

— Никто не приказывал. Мы действовали самостоятельно. Кто-то должен выступить против несправедливости и порочности этого государства!

Я покачал головой, удивляясь ее наивности.

— Неужели ты думаешь, что, бросаясь кровью в царя, можно что-то изменить?

Она поглядела на меня с презрением.

— Ну конечно же, можно! Разве прежде у кого-то хватало храбрости отстаивать свое мнение? Люди не забудут этого жеста. Это только начало.

— И за это ты была готова умереть?

Она кивнула, убежденная в своих идеалах. Я покачал головой.

— Поверь мне, твоя настоящая цель — вовсе не этот мальчик в золотых одеждах. Существуют другие, гораздо более могущественные люди, заслуживающие твоего внимания.

— Я знаю, что на этой земле творится во имя справедливости, что делают люди, обладающие властью и богатством. А вы? Вы служите в Меджаи. Вы тоже часть той же проблемы!

— Ну, спасибо. Почему ты это делаешь?

— Почему я должна вам отвечать?

— Потому что если ты не ответишь мне, я не сделаю того, что намереваюсь, — не отпущу тебя на свободу.

Она изумленно воззрилась на меня.

— Мой отец…

— Продолжай.

— Мой отец был писцом в канцелярии у прежнего царя. В Ахетатоне. Когда я была маленькой, отец перевез всю нашу семью в новый город. Он говорил, что новый режим дает ему шанс выдвинуться и добиться прочного положения. И казалось, так оно и было. Нам жилось хорошо. У нас были все те красивые вещи, которые он мечтал нам подарить, было немного земли. Однако когда все рухнуло, нам пришлось переселиться обратно в Фивы, ничего не взяв с собой. Его лишили работы, земли и всего, чем он владел. И это его сломало. А потом однажды ночью в дверь постучали. И когда он открыл, там его ждали солдаты. Отца заковали в кандалы. Нам даже не позволили поцеловать его на прощание. И его увели. И больше мы никогда его не видели.

Девушка помолчала, не в силах продолжать, но я видел, что виною было не горе, а гнев.

— Моя мать до сих пор каждый вечер ставит для него еду на стол. Говорит, что перестанет это делать в тот день, когда узнает, что он мертв. Все это сделали с нами люди нынешнего царя. И вы удивляетесь, что я их ненавижу?

Ее история была не нова. Пострадали многие из тех, кто принадлежал к старому режиму: их ждали принудительный труд, лишение имущества и, в некоторых случаях, исчезновение. Мужей, отцов и сыновей арестовывали и уводили в оковах, ни слова не говоря, и больше их никогда не видели. Я также слышал рассказы о частях человеческих тел, вынесенных на берег дальше к северу, вниз по течению Великой Реки. О безглазых, гниющих трупах, которых выуживали сетями, без ногтей на пальцах или вовсе без пальцев, без зубов и языков.

— Мне жаль.

— Не стоит меня жалеть.

По крайней мере, теперь она выглядела достаточно презентабельно. Я вывел ее во внутренний двор. Был огромный риск, что нас кто-нибудь заметит, однако, воспользовавшись общей сумятицей, мы поспешно протолкались сквозь толпу, прошли под резным изображением волка и наконец очутились на оживленной улице.

— Я понимаю твои чувства, — шепотом сказал я. — Несправедливость — ужасная вещь. Однако подумай хорошенько: твоя жизнь стоит большего, чем красивый жест. Жизнь и так достаточно коротка. Твоя мать и без того уже много потеряла. Возвращайся к ней и оставайся дома.

Я настоял, чтобы девушка назвала мне свое имя и сказала, где живет, на случай, если эти сведения понадобятся мне в будущем. Затем я разжал руку, отпуская ее, словно дикое животное. Она исчезла в гуще города, ни разу не обернувшись.

Когда я вернулся домой, было уже поздно. Мы с Тотом открыли калитку и вошли во двор. Однако вместо того, чтобы подбежать к своей лежанке, он настороженно выпрямился, подняв хвост и внимательно прислушиваясь. В доме было неестественно тихо. Возможно, Танеферет с детьми еще не вернулась от Нахта — однако в передней комнате горел масляный светильник, хотя мы там никогда не сидели.