Я поднял голову и посмотрел на луну, которая опустилась уже к самым крышам и пилонам храмов, похожая на серпик света в левом зрачке Гора; мне вспомнилась старая притча, которую мы рассказываем детям, — о том, что это был последний недостающий кусочек в разрушенном глазу бога, и как его в конце концов восстановил Тот, бог письма и тайных знаний. Теперь-то нам известно, что это не так, — из наблюдений мы знаем о движениях и конфигурациях небесных тел, в наших звездных календарях записаны их постоянные перемещения и великие возвращения, и через год, и через бездну времен. А потом… внезапно мне пришла в голову мысль: что, если камень должен был донести более очевидный смысл? Что, если он означал затмение? Возможно, имелось в виду настоящее затмение? Возможно, помрачение Живого Солнца было всего лишь метафорой. А если нет? Это казалось возможным, и, так или иначе, мне понравилась эта мысль. Надо будет поговорить с Нахтом — он знает все о подобных вещах.

Я прошел по своей улице, открыл калитку и вошел во двор. Там меня поджидал Тот, настороженно сидевший на корточках, словно он знал, что я вот-вот приду, и заранее принял вид готовности. (Танеферет несколько лет назад настояла, чтобы я приобрел бабуина, поскольку городские улицы становятся все более и более опасными для того, кто работает в Меджаи. Она твердила, что просто хочет сторожа для дома, но ее подлинным намерением было защитить меня, когда я работаю. Чтобы сделать ей приятное, я уступил. А теперь я почти готов признать, что люблю это животное — за его сообразительность, преданность и чувство собственного достоинства.) Бабуин обнюхал меня всего, словно пытаясь догадаться о том, что со мной произошло, потом заглянул мне в глаза со своим обычным сдержанно-пытливым выражением. Я провел рукой по его гриве, и он принялся ходить вокруг меня кругами, не прочь получить еще больше внимания.

— Брось, старина, я устал. Ты-то дрых тут во дворе, пока я работал…

Тот вернулся на свое место и опустился на землю, но его топазовые глаза оставались настороженными, впитывая все, что происходило в окружающей темноте.

Я закрыл наружную дверь и тихо прошел в кухню. Вымыл ноги, налил себе чашку воды из глиняного кувшина, съел пригоршню фиников. Затем, пройдя по коридору, как можно тише отодвинул занавеску перед нашей комнатой. Танеферет лежала на боку: линия ее бедер и плеч, очерченная светом лампы, была подобна изящному курсиву на темном свитке. Я снял одежду и лег рядом, бросив кожаную сумку рядом с ложем. Я знал, что жена не спит. Я подвинулся ближе к ней, обнял обеими руками ее теплое тело, прижался к ней и поцеловал ее гладкое плечо. Она повернулась ко мне в темноте, улыбающаяся и в то же время недовольная, поцеловала меня и уютно устроилась в моих объятиях. Это ощущение, больше чем что-либо во всем мире, было для меня домом. Я поцеловал ее гладкие черные волосы. Что рассказать ей о событиях этого вечера? Она знает, что я редко говорю о работе, и понимает такую сдержанность. И никогда не обижается, поскольку знает, что мне нужно держать это отдельно, наособицу. Но, с другой стороны, она всегда улавливает мое настроение: сразу видит, что со мной что-то не так, что меня что-то беспокоит, по моему лицу или по тому, как я вхожу в комнату. Здесь не может быть секретов. Поэтому я рассказал ей все.

Танеферет слушала, поглаживая мою руку, словно пыталась успокоить собственную тревогу. Я чувствовал, как билось ее сердце — птица ее души в зеленых ветвях дерева ее жизни. Когда я закончил рассказ, она какое-то время оставалась в той же позе, молча обдумывая услышанное, глядя и на меня, и куда-то мимо, как смотрят на огонь.

— Ты мог бы отказаться.

— Думаешь, мне стоило так поступить?

Ее молчание было красноречивым, как всегда.

— Что ж, тогда завтра я верну это обратно. — Я взял сумку и вытряхнул в ладонь жены золотое кольцо.

Она поглядела на него и протянула мне.

— Не спрашивай меня, что тебе надлежит делать. Ты же знаешь, я терпеть этого не могу. Это несправедливо.

— Но тогда в чем же дело?

Она пожала плечами.

— Ну, что такое?

— Не знаю. Но мне от всего этого нехорошо.

— Где? — я потянулся к ней.

— Не разыгрывай дурачка. Я знаю, что каждый день полон опасностей — но что хорошего может из этого выйти? Дворцовые интриги, покушения на жизнь правителя… Все это темные дела, они пугают меня. Однако, погляди-ка: твои глаза снова поблескивают…

— Это потому что я смертельно устал! — Я широко зевнул в доказательство своих слов.

Некоторое время мы лежали молча. Я знал, о чем она думает. А она знала, о чем думаю я.

Потом Танеферет снова заговорила.

— Нам нужно это золото, — сказала она. — И к тому же, тебя все равно не переделаешь. Ты любишь загадки.

И она печально улыбнулась — в темноте, в подтверждение своим словам.

— Я люблю свою жену и детей.

— Но мы ведь достаточно таинственны для Расследователя тайн?

— Наши девочки скоро нас покинут. Сехмет уже почти шестнадцать. Как так получилось? Вот для меня величайшая загадка — то, как быстро пролетело время с тех пор, как они ползали по полу, мучились животиками и самоуверенно улыбались своими беззубыми улыбками. А теперь, посмотри только…

Ладонь Танеферет скользнула в мою.

— А посмотри на нас: стареющая пара, которой только бы поспать.

И она положила голову на подголовник и смежила свои прекрасные ресницы.

Интересно, посетит ли меня сегодня ночью сон? Я сомневался в этом. Мне надо было поразмыслить, как я стану подбираться к новой загадке, когда взойдет солнце — а произойдет это очень скоро. Я лежал на спине и глядел в потолок.

Вскоре после рассвета я появился в управлении казначейства. Уборщик со щеткой и тазом в руках пятился через огромный зал, ловкими движениями разбрызгивая свежую воду на пол и затем вытирая ее, пока камень под его ногами не начинал сиять. Он работал методично и бесстрастно, опустив голову; а тем временем на работу прибывали первые чиновники и служащие, люди в белых одеждах поглядывали на меня и Тота с легким любопытством, но проходили мимо уборщика так, словно его не существовало. Они оставляли грязные отпечатки своих пыльных сандалий на идеально вымытом полу, а он вытирал их, снова и снова, с бесконечным терпением. Он-то никогда не прошел бы по чистому, сияющему камню. И ни разу не взглянул он на незнакомца на скамье и бабуина рядом с ним, терпеливо кого-то ожидающих.

Наконец один из высоких чинов — заместитель главного казначея — пригласил меня к себе в кабинет. За его дружелюбно-уверенным видом скрывалось легкое беспокойство. Мне знаком этот тип людей: лояльный, втайне гордящийся своими достоинствами, наслаждающийся заслуженными наградами за свою работу — всеми удобствами, которые может доставить хороший особняк, плодородная земля и верные слуги. Я оставил Тота привязанным снаружи. Мы уселись на табуреты напротив друг друга. Передвигая предметы на своем низком столике — статуэтки, подносы, тростниковое перо, палетку, два маленьких мешочка для красных и черных чернил, — чиновник перечислил мне весь длинный список своих титулов, от начала профессиональной деятельности и до настоящего момента. Лишь после этого он поинтересовался, чем может мне помочь. Я сообщил, что желаю испросить о даровании мне аудиенции у Эйе.

Он изобразил изумление.

Я придвинул к нему папирус, выданный мне Хаи. Развернув документ, чиновник быстро пробежал взглядом по иероглифам, затем поднял голову и посмотрел на меня уже с другим выражением лица.

— Понимаю. Не могли бы вы подождать здесь несколько минут?

Я кивнул. Он удалился.

Какое-то время я слушал доносящиеся из коридора невнятные звуки и отдаленный хор речных птиц. Я представлял себе, как он стучится в двери, одну за другой, словно вложенные друг в друга коробочки, пока не оказывается на пороге самой последней, сокровенной усыпальницы.

Когда заместитель главного казначея появился вновь, у него был такой вид, будто он проделал длинный путь. Он задыхался.