— Возможно, на то есть серьезная причина, — предположил я.

— Причина есть, и я ее вполне понимаю. Это сокровища его утраченного детства. Но сейчас настало время от них отказаться. Слишком многое поставлено на кон.

— Может, внутри каждого из нас заключено наше детство? — задумчиво сказал я. — Возможно, оно-то и определяет наше будущее?

— В таком случае из-за своего я обречена, — отозвалась она без сожаления.

— Может, и нет, если вы сами это понимаете.

Анхесенамон настороженно взглянула на меня.

— Ты говоришь совсем не как меджай.

— Я говорю слишком много. Это всем известно.

Она почти улыбнулась.

— И еще ты любишь жену и детей, — неожиданно прибавила царица.

— Да. Могу сказать это не колеблясь, — отозвался я искренне.

— Но ведь это делает тебя уязвимым!

Я был ошеломлен замечанием Анхесенамон.

— Почему?

— Это означает, что тебя можно уничтожить через других. Меня научили одному: не дорожить никем, потому что если я буду кем-то дорожить, моя любовь станет для этих людей приговором.

— Это выживание, но не жизнь. К тому же, этим вы отвергаете любовь других. Возможно, у вас нет права так поступать — или права принимать за них такое решение, — возразил я.

— Возможно, — сказала она. — Но в моем мире это необходимость. Мое желание, чтобы это было не так, ничего не изменит.

Царица принялась беспокойно расхаживать по комнате, не глядя на меня.

— Ну вот, теперь я говорю чепуху. Почему рядом с тобой я постоянно говорю такие вещи? — продолжала она.

— Ваша откровенность делает мне честь, — отозвался я осторожно.

Она смерила меня долгим-долгим взглядом, словно оценивая вежливую уклончивость моего ответа, но больше ничего не сказала.

— Могу ли я задать вам вопрос? — спросил я.

— Конечно, можешь. Надеюсь, я не подозреваемая? — отозвалась она с полуулыбкой.

— Тот, кто подбрасывает эти предметы, по царским покоям перемещается с относительной свободой — иначе как бы он сумел их подбросить? Поэтому мне нужно знать, кто мог заходить в эту комнату. Очевидно, его постельничие и горничные, а также кормилица…

— Майя? Да. Она выполняет все личные поручения царя. Меня она, конечно, презирает. Винит мою мать во всех грехах и считает, что раз мне могли быть выгодны преступления, совершенные еще до моего рождения, то я должна расплачиваться за них сейчас.

— Она всего лишь служанка, — заметил я.

— Она нашептывает свою ненависть в уши царя. Она ему ближе, чем мать.

— Но ее любовь к царю неоспорима.

— Всем известно, насколько она ему преданна и любит его. Это все, что у нее есть, — отозвалась царица почти небрежно, расхаживая по комнате.

— Итак, кто еще может войти сюда?

Она подняла фигурку обезьяны и хладнокровно оглядела ее.

— Ну, я, разумеется. Но я редко захожу в эту комнату. У меня нет причин заходить сюда. Я не желаю играть в его игрушки. Наоборот, я подталкиваю его в другом направлении.

Анхесенамон поставила обезьянку на место.

— И в моем случае я едва ли могу быть подозреваемой, поскольку именно я попросила тебя начать расследование. Или так тоже иногда случается — что тот человек, который начал дознание, в конце концов оказывается виновным?

— Иногда. Полагаю, в вашем случае люди могут представить ситуацию, как им захочется. Могут, например, сказать, что вы хотели травмировать своего мужа страхом, чтобы всю власть забрать себе.

Ее глаза внезапно потемнели, словно воды озера, когда солнце уходит за горизонт.

— Люди любят домыслы, с этим ничего нельзя поделать. Но с моим мужем меня связывает нечто гораздо большее, чем взаимная необходимость. Нас связывают глубокие узы истории. Он — это все, что у меня осталось от этой истории. И я никогда не причиню ему вреда, поскольку, помимо всего прочего, это едва ли пойдет на пользу моей личной безопасности. Мы необходимы друг другу. Для нашего же выживания и ради будущего. Но нас вдобавок связывают искренняя забота и привязанность. — Она провела аккуратно остриженными ногтями по ажурной решетке птичьей клетки, тихонько по ней постукивая; сидевшая внутри птица внимательно поглядела на Анхесенамон одним глазом и упорхнула подальше.

Царица вновь повернулась ко мне. Ее глаза блестели.

— Я чувствую опасность повсюду — в стенах, в тенях; страх шевелится, словно миллионы муравьев, у меня в волосах, в мозгу. Видишь, как дрожат мои руки? И так постоянно.

Она протянула ладони вперед, окидывая их гневным взглядом, словно они были виновны в непослушании. Затем Анхесенамон снова обрела уверенность.

— Завтрашний день изменит жизни каждого из нас. Я хочу, чтобы ты присутствовал на церемонии.

— Внутрь самого храма допускаются только жрецы, — напомнил я.

— Жрецы — это всего лишь люди в соответствующей одежде. Выбрив голову и одевшись в белое, ты вполне сойдешь за жреца. Кто будет знать, что это не так? — Эта мысль ее развеселила. — Иногда у тебя лицо как у жреца. Ты похож на человека, который видел тайное.

Не успел я ей ответить, как снова появился Хаи. Он подчеркнуто низко поклонился.

— Управители царских имений удалились. Кипя негодованием и изрыгая угрозы, должен я добавить.

— Это их дело, и это не надолго, — ответила Анхесенамон.

Хаи снова склонился в поклоне.

— Рахотеп будет сопровождать нас на завтрашнем торжестве, — продолжала она. — Ему нужно одеться как подобает, чтобы его присутствие не стало нарушением этикета.

— Очень хорошо, — отозвался Хаи сухим тоном, как человек, вынужденный повиноваться приказу.

— Я хотел бы встретиться с царским лекарем, — внезапно сказал я.

— Пенту осматривает повелителя, — возразил Хаи.

— Я уверена, что он уделит Рахотепу несколько минут своего времени. Скажи, что я прошу его об одолжении, — сказала Анхесенамон.

Хаи поклонился еще раз.

— Сейчас я должна пойти к царю, — продолжала она. — Еще так много всего нужно сделать, а времени остается так мало!

Обращаясь ко мне, царица тихо добавила:

— Не сможешь остаться сегодня на ночь здесь, в царских покоях? Мне будет спокойнее, если я буду знать, что ты рядом.

Я вспомнил о нашей договоренности с Хети.

— Увы, я должен вернуться в город. Сегодня ночью мне нужно заняться еще одной линией расследования. Боюсь, отложить это невозможно.

Царица внимательно поглядела на меня.

— Бедный Рахотеп. Ты пытаешься жить двумя жизнями одновременно… Что ж, в таком случае жду тебя утром.

Я склонился в поклоне, а когда снова поднял голову, царица уже исчезла.

Пенту расхаживал взад и вперед, сложив руки за спиной; на его надменном угловатом лице ясно читалось напряжением. Как только я вошел и занавеска за моей спиной задернулась, он окинул меня оценивающим взглядом, словно надоедливого пациента.

— Ну, и зачем вам понадобилось меня видеть?

— Я понимаю, что вы заняты. Как здоровье царя?

Лекарь взглянул на Хаи, который кивнул, показывая, что тот должен ответить.

— Он перенес приступ беспокойства. И не в первый раз. Его ум чувствителен и легко уязвим. Со временем это пройдет.

— И как вы его лечите?

— Я боролся с недугом, вознося весьма действенную молитву Гору о защите от ночных демонов.

— И она ему помогла?

Лоб лекаря собрался складками, и он ответил тоном, подразумевавшим, что я лезу не в свое дело:

— Разумеется. Я также убедил царя выпить целебной воды. Сейчас он уже значительно спокойнее.

— Что это за целебная вода? — спросил я.

Пенту тяжко вздохнул.

— Чтобы вода приобрела магические свойства, ее следует пропустить над священной стелой, и когда она впитает в себя всю силу резного изображения, вновь собрать.

Он воззрился на меня, с вызовом ожидая дальнейших вопросов.

Мы помолчали.

— Благодарю вас. Мир медицины мне совершенно неизвестен.

— Очевидно. Что ж, если это все… — раздраженно проговорил Пенту, намереваясь уйти, но Хаи сделал успокаивающий жест, и лекарь остался на месте.